— У тебя были дети? — спросила я.

Марианна не ответила сразу, а потому тихо проговорила:

— У меня родился мальчик. Он прожил всего только несколько дней. Мой муж…

Я предостерегающе подняла руку:

— Нет, Марианна. Я ничего не хочу об этом знать.

Она кивнула:

— Да, ты права, не стоит говорить об этом.

— Моя дорогая, моя милая Марианна, мне так жаль, — только и смогла сказать я.

Несмотря на все, что ей пришлось перенести, Марианна держалась с большим достоинством, и голос ее оставался тверд, когда она продолжила свой рассказ.

— И еще кое в чем хочу тебе признаться, Летиция, — проговорила она. — Когда ты увидела меня в той бухте у мыса Рандл, я жила совсем одна, я скрывалась, боясь, что мой мстительный муж до меня доберется. У меня не осталось никого из родных, я не знала, куда податься, что делать. Все вокруг только и твердили о том, что наступает конец света. И когда я увидела испанские корабли, то решила, что сейчас испанцы высадятся на берег и всех нас убьют. Я была в отчаянье…

— И ты решила утопиться, потому и бросилась в море?

Она кивнула. Я протянула ей руку, и она, улыбнувшись, приняла ее.

— Но конец света не наступил, испанцы убрались прочь, а мы с тобой стали сестрами. Разве это не удивительно?

— Мама! Мама! Ты где? Мне нужно с тобой поговорить! — прозвучал громкий, властный голос Роба.

Этот голос поднимал солдат по тревоге, заставлял подчиняться и выполнять приказы не только слуг, но и знатных особ. Сейчас моему сыну было уже двадцать шесть, и он стал мужем (женившись на бесцветной дочке Фрэнсиса Уолсингема[176] вскоре после нашей с Крисом свадьбы) и отцом. Из юноши он превратился в зрелого, крепкого мужчину, знающего себе цену и умеющего повелевать.

— В чем дело, мой дорогой?

Я невольно залюбовалась им, когда он быстро вошел в комнату и остановился рядом со мной. Какой же он высокий, статный, широкоплечий! На его красивом лице светилась озорная ухмылка. Чему он смеется? Я знала, что Роб не чужд разгульного образа жизни. Нередко они вдвоем с Крисом отправляются на поиски тех развлечений и удовольствий, которым так привержены здоровые молодые люди, не обремененные строгой моралью. Будь я помоложе, меня бы это уязвляло. Но теперь я сочла за лучшее закрывать глаза на поведение моего мужа и сына, не сомневаясь в их любви ко мне и преданности. В чем я сомневалась, так это в их умении прислушиваться к голосу разума — и временами прямо им об этом говорила.

— Так вот ты где, мама! — воскликнул Роб.

Несмотря на буйный нрав и вольные манеры, Роб был неотразим. Людей к нему тянуло как магнитом — и мужчин, и женщин. В любом обществе он становился центром притяжения, возмутителем спокойствия. Обладатель сильной воли и независимого нрава, чуждого мелочных ограничений, он был как глоток свежего воздуха, как порыв ветра в затхлой атмосфере королевского двора. Нынче, на закате века, королева и ее престарелые советники — молодым был только Роберт Сесил — воспринимались как символы прошедшей эпохи. По рассказам Роба, те, кто прибывал ко двору Елизаветы, в основном восхищались тщательно сохраняемыми реликвиями раннего периода ее правления: ее старомодными туалетами и причудливыми головными уборами, вызывавшими тайный смех любой молодой женщины, первым троном, на котором она восседала, — совсем простым по сравнению с тем, который сегодня стоял в ее тронном зале. Нынешнее золоченое сооружение, обитое мягчайшим коричневым бархатом, с украшающими его алмазами и сапфирами, огромными жемчужинами и изумрудами, переливающимися в свете свечей, еще более поражало воображение.

Теперь все чаще и чаще Елизавета в глазах людей олицетворяла прошлое, а Роб —.будущее. Но эти двое — такие разные — вдруг стали закадычными приятелями, ибо королева ввела Роба в свой ближний круг, в котором всячески выделяла его как своего любимого спутника и первого фаворита. Она выбирала его партнером для игры в карты, опиралась на его сильную руку, когда выходила к своим подданным. Иногда она даже интересовалась его мнением по тому или иному вопросу, хотя в Тайном совете Роб никогда не занимал важного места, что его очень злило.

Вообще-то, Роба в королеве злило и раздражало многое, несмотря на то, что она осыпала его все новыми и новыми милостями и все больше приближала к себе. В конце концов, она была старой женщиной, нетерпеливой и временами вздорной, а Роб, которого она называла «мой Дикий Конь», упивался своей молодостью и независимостью, его тяготили те ограничения, которые налагала на него Елизавета. Отношения между ними были очень близкими, но их портила постоянная напряженность и непредсказуемость их развития.

— Как я рад тебя видеть, мама!

Роб расцеловал меня в обе щеки. Я почувствовала сильный запах мускуса и пота. Лицо Роба раскраснелось после быстрой скачки. Я приказала, чтобы ему принесли кружку легкого пива, и спросила, не желает ли он сесть с нами за стол.

— Нет, мама, я приехал не за угощением, а с намерением серьезно поговорить с тобой. Речь пойдет о тебе и о королеве.

— Ты прекрасно знаешь, что королева не желает меня видеть.

Роб только нетерпеливо махнул рукой.

— Я намерен вернуть тебя ко двору! Ты должна вновь занять там достойное место.

— Королева ни за что не согласится.

— Ну и что? Она стара и своенравна. Она никогда ни на что сразу не соглашается. Нужно ее уговорить, улестить — или заставить…. Как говорится, не мытьем, так катаньем!

Слова сына удивили и обеспокоили меня. Почему я вдруг стала важной особой, которую необходимо во что бы то ни стало вернуть ко двору? Я сама никогда об этом не просила. Скорее наоборот: зачем мне находиться рядом с Елизаветой, зная ту ненависть, которую она столько лет питала ко мне, и ее умение мстить и причинять боль?

— Знаешь, Роб, — осторожно проговорила я, — жизнь в деревне, вдали от суетного Лондона меня вполне устраивает. Мы с Крисом даже собираемся перебраться еще дальше от столицы, в Драйтон-Бассет[177].