о них и не знают; одни командиры да коммунисты принимали… А ты нам самый полк подавай – мы с ним сами начистоту поговорим.

И уж совершенно очевидно, что, поговорив с полками «начистоту», крепость имела, бы их в своих рядах. Мы это знали и потому в своей среде резолюциям цены большой не придавали, хоть и использовали их широко, раздули и нашумели, разгласили, опубликовали, где можно, грозили ими налево и направо.

А силы наши, жалкие наши силы, все таяли и таяли.

Уж давно к крепостникам перебежала комендантская команда, перебежали и остатки караульного батальона, приведенные Масанчи: не то что сочувствовали они мятежникам, а просто боялись оставаться маленькою кучкой против такого сонмища врагов. По этим же соображениям и партшкола начала поговаривать об уходе в крепость; из особовской и трибунальской команд то и дело исчезали отдельные перебежчики, а один даже утащил с собою пулеметный замок.

Рассыпались, пропадали наши силы, скоро они и вовсе нас оставили. Ушли партийная школа и рота интернационалистов.

Всего-навсего осталось нас человек пятнадцать – двадцать партийцев. Теперь о вооруженном сопротивлении и думать было бы смешно: исход дела – мы это понимали – будет зависеть исключительно от нашего умения лавировать, от спокойствия и выдержки, от крепких нервов и неутомимой, несдающейся энергии.

Двадцать человек против пятитысячной разъяренной толпы! Теперь в крепость набежало даже больше пяти тысяч. Вооруженных только – было полторы! Население пригнало лошадей, – там создаются свои конные части.

Словом, растет и крепнет крепость по часам и минутам, а мы, мы силами высохли до дна, остались крошечной кучкой, – мы предоставлены только себе самим.

Из особого отдела сюда же, в штадив, перевезли все ценности, все важнейшие бумаги и дела. Заботливый Мамелюк настоял на том, чтобы и из банка ценности перебросить сюда же. И их перевезли.

Все сгрудились в штадиве, словно на крошечном островке, осажденном ревущей, бушующей, гневной стихией.

Наши делегаты из крепости воротились ни с чем, крепостников мы тоже отпустили «голодных», только разожгли им аппетиты намеками на вооруженную подмогу из Ташкента, на наши скрытые силы здесь, в Верном, нашу технику и т. д. и т. д.

Крепость просила новую делегацию. И на этот раз определенно указывала, кого хочет видеть: начдива, военкомдива, двух комбригов, завподивом и т. д.

Нет, довольно, пока не надо показывать, что мы исполняем немедленно их любое желание! Надо повременить, иначе сразу поймут, что мы бессильны и на все немедленно согласны. И, кроме того, почему же это нужны им такие «именитые» делегаты – начдив, два комбрига… Нет, нет, дело ясное: это они хотят снять у нас самый цвет, нашу военную головку. Такую жертву принести мы не можем.

Мы отказали. Заявили, что в крепости совещаться не хотим, а предлагаем у себя в штадиве. От штадива они отказались. Тогда предложили мы им нейтральное место, не крепость и не штадив – штаб киргизской бригады. Крепость помялась, покочевряжилась, но согласилась. Было условлено, что сойдемся там в четыре часа дня и с каждой стороны будет по десять представителей. Готовились к заседанию, собирали материал, совещались.

Я около этого времени дал Ташкенту телеграмму:

Ташкент, Реввоенсовет Туркфронта тов. Новицкому

Сообщаю новые сведения. К батальону присоединились следующие части: караульный батальон, батальон 25-го полка, нештатный артвзвод, милиция, Интернациональная рота за исключением 70 человек[24], и, кроме всего этого, к ним непрерывно стекается население. В крепости создан руководящий орган, так называемый Боевой совет. Он намеревается провозгласить свою диктатуру, оцепить город, разогнать Особотдел и Ревтрибунал. Это, безусловно, найдет и уже находит широкое сочувствие у населения, которое к данному моменту снабдило восставших лошадьми. Имеются сведения, что восставшие на днях созывают какой-то съезд. Ночью восставшими послана делегация в Илийское к 26-му полку, но наказ этой делегации узнать не удается. Двенадцатого в десять часов утра получено сообщение от комполка 26-го по проводу о том, что он делегацию арестовал, но это действие мы считаем проявлением дисциплинированности самого командира, но отнюдь не полка, вероятно, солидарного во всем с восставшими, так как эти последние решили не принимать никаких решительных мер до прихода 26-го полка, который ими ошибочно ожидается с часу на час. При создавшейся обстановке и впредь до подкрепления мы считаем преждевременным объявлять свою диктатуру, так как наша слабость реальной силой не позволяет нам диктовать. Одно название диктатуры не придает нам сил, а с другой стороны, оно озлобит крепостников и вынудит их открыто заявить о своем военном превосходстве. Не регламентируя своей диктатуры и не раздражая этим крепостников, мы в то же время продолжаем издавать свои приказы и распоряжения.

Вам необходимо уяснить, что наши силы далеко не равные и всякий резкий шаг может родить нежелательные осложнения. До прихода новых сил мы с неизбежностью держимся выжидательно и завязали с ними переговоры. Была их делегация у нас и сообщила, что крепостники не будут предпринимать против нас никаких мер, но в их словах была отмечена неточность и противоречие. Мы в свою очередь посылали к ним делегацию из четырех товарищей, но переговоры ни к чему не привели, так как крепостники решение крупных вопросов, например вопросов об оружии, очищении крепости, подчинении нашим приказам и прочее, откладывают до прихода 26-го полка. Они предложили прислать в крепость для переговоров начдива, военкомдива, двух комбригов и завполитотделом.

Это нам показалось подозрительным. Выходило так, что они у нас могли снять разом всю военную головку, и поэтому мы предложили им заседание устроить в нейтральном доме, пригласив туда по равному количеству представителей от обеих сторон.

Ответа пока нет.

Сообщите, что и когда выслано вами в подкрепление.

Уполреввоенсовета Дм. Фурманов.

Эту телеграмму шифровал неизменный Рубанчик, помогал ему Никитченко, а что надо было печатать – на посту стояла Лидочка Отмарштейн. Мы Рубанчику изумлялись, – шифры он запоминал с быстротой необыкновенной, выдалбливал их наизусть и чужую шифровку нам читал по памяти, как простую писаную бумажку.

Город давно уж был на ногах. Встревоженное население еще с ночи, в первые же минуты восстания, узнало о переходе войск из казарм в крепость.

Тут-то и поползли и поскакали разные слухи и измышления:

– Сдавшиеся казаки захватили город.

– Щербаков наскочил из Китая, и весь город занят белыми…

– «Власти» перевешаны…

– Красноармейцы сдались «казакам»…

Болтали что кому приходило на ум. Один другого вперегонку обвирали и перевирали, наслаивали на слухи свои «факты» и соображения. Слухи тучами носились над городом, рассыпались брызгами в живом человеческом потоке, в нем пропадали и из