— Полгода назад? И ты ничего мне не сказала?

— Поначалу я просто пыталась удержаться в вертикальном положении — и падала. Я не верила, что вообще что-то получится. А потом, когда ноги начали меня слушаться, между нами было охлаждение, — объяснила Бертий. — Гийом говорил, чтобы я написала тебе или съездила на мельницу, но я не решалась. К тому же мне еще предстояло привыкнуть к этим переменам, и я не знала, как это повлияет на восприятие меня окружающими. Я продолжала притворяться калекой — пока не привыкну и чтобы было время все обдумать. Есть еще одно опасение…

— Какое?

— Что это мое выздоровление — вещь временная. Что, если завтра я снова проснусь парализованной? Я не смела радоваться. Хотелось полной уверенности, понимаешь? Да и доктор категоричен: мне придется всегда ходить с тростью.

Бертий сейчас стояла за стулом кузины и тихонько гладила ту по плечам. Клер обернулась, сказала с упреком:

— Нужно было все мне рассказать! Я люблю тебя, принцесса, и твое увечье очень меня огорчало. Если бы ты раньше сказала, я бы скакала от радости, но теперь… Боже, уже почти два часа! Бертий, поторопимся! Побегу вниз и найду экипаж!

Прижимая к себе Фостин, Клер бросилась вниз по лестнице. Бертий крикнула ей вслед:

— Поезжай сама! Я не могу обойтись без кресла. На ногах я в суд точно не пойду! Никто ведь еще не знает… И этот болван Гийом ушел!

Удача им улыбнулась. Мимо дома как раз проезжал фиакр. Возница хорошо знал Данкуров. Он сходил за креслом и снес вниз Бертий. Едва устроившись в экипаже, та заявила сварливо:

— Вы ведь приехали в город в коляске, запрягли Сириуса, который и сильный, и послушный? Зачем было оставлять его в частной конюшне? Ты видела клячу, на которой мы сейчас едем? Старая и страшная! Еще месяц — и на скотобойню!

Клер лошадей любила и, несмотря на спешку, заметила плачевное состояние лошади.

— Ты прекрасно знаешь, что мы не можем оставить Сириуса на улице, так что лучше пусть стоит в конюшне в Бюссатте. Мы всегда так делаем.

Этот банальный разговор отвлек обеих от главной заботы: участи Жана. Гийом с Леоном поджидали их возле здания суда. Пока они возились с Бертий, Клер первой вошла в зал заседаний. Бертран, в своей просторной черной мантии, остановил ее, схватив за запястье:

— Мой бедный друг, прошу, сядьте в последнем ряду! Жан очень на вас зол. Говорит, что ваше присутствие будет для него невыносимым. Не стоит расстраивать его еще больше! Он сейчас способен на какую-нибудь выходку, которая только ухудшит ситуацию. Простите!

— Хотелось, чтобы он видел дочку, — едва слышно пробормотала Клер.

— Попозже — почему бы и нет? А вот и судьи! Мне пора выступать!

Слова Бертрана поразили Клер в самое сердце. Она села у двери, трепеща от волнения и обиды. После перерыва в зал вернулась незначительная часть зрителей. Видимо, дело было недостаточно скандальным. Ни сенсаций, ни знаменитых преступников, ни душещипательных свидетельских показаний… В зале остались преимущественно женщины всех возрастов. Обвиняемый — красивый синеглазый парень — не оставил их равнодушными. Все повторилось: гул голосов, стук молоточка, суровая мина судьи… Базиль, Колен, Этьенетта и Леон сидели через проход, рядом с Гийомом и Бертий. Клер чувствовала себя всеми покинутой. Она тихонько баюкала Фостин, уговаривая еще немного посидеть спокойно.

Жан занял место на скамье подсудимых. Бертран, откашлявшись, начал:

— Дамы и господа! Ваша честь! Я буду краток. Все вы сегодня слышали рассказ Жана Дюмона, я бы даже назвал это исповедью. Некоторые из вас считают, что убийца не заслуживает снисхождения, и, конечно же, эти люди правы. Но все зависит от преступления, от того, кто истинный виновник. Кто в обстоятельствах, описанных моим подзащитным, не поступил бы так же?

Про Марию-Магдалину, падшую женщину, разве не сказал Иисус, когда ее хотели побить камнями: «Пусть тот, кто без греха, первым бросит в нее камень»? Я скажу нечто похожее. Я обращаюсь к отцам семейств, к старшим братьям! Если бы над вашим ребенком, вашим братом в самом нежном, невинном возрасте надругались так ужасно и это дитя погибло в результате такого преступления, разве вы не попытались бы отомстить или, по меньшей мере, избавить общество от изверга, его мучившего? Кто истинный преступник? И я отвечу: надсмотрщик Дорле! Этот человек, нанятый на работу Французской Республикой, презрел свой долг! Злоупотребил своей властью, своими полномочиями, чтобы совершить столь гнусное злодеяние. Люсьен Дюмон — не единственный ребенок, который от него пострадал. Держу пари, что если бы на месте Жана оказался кто-то другой — респектабельный, видный член общества, — то он бы не оказался на каторге! Но, на свое несчастье, молодой Дюмон, будучи круглым сиротой, не имел ни денег, ни полезных связей. Разве не искупил он в полной мере свой проступок, продиктованный справедливым гневом и вполне понятным отчаянием, проведя много лет в пенитенциарной колонии?

По толпе прошел одобрительный шепот. Бертран продолжал:

— Жана Дюмона обвиняют также в присвоении чужого имени. Однако мсье Базиль Дрюжон, уважаемый всеми школьный учитель, не подавал жалобы и сам разрешил подзащитному воспользоваться своей фамилией. Его не тяготило общество молодого человека, который хотел научиться читать, желал честно трудиться и занять достойное место в обществе. Признаю, мой подзащитный утаил свое прошлое от супруги, Жермен Шабен. И его можно понять! Он знал, что о нем станут судить по прошлым поступкам, в то время как он давно встал на путь исправления. И снова, рискуя повториться, я скажу: «Кто из нас не имеет секретов от самых дорогих, самых любимых?» Жан Дюмон показал себя хорошим мужем и отцом. Теперь он вдовец и помимо супруги лишился желанного малыша, которому не суждено было родиться. Величайшая из его тревог — он сам мне об этом говорил! — что станет с дочкой, двухлетней Фостин. Так стоит ли омрачать будущее этого ребенка? Она нуждается в отцовской любви. Ваша честь, я прошу для Жана Дюмона оправдательного приговора и сокращения срока тюремного заключения.

Какая-то женщина выкрикнула насмешливо:

— Слишком он хорошенький, чтобы гнить в тюрьме!

В зале засмеялись. Суд удалился на совещание. Жан за все это время не шевельнулся. Он сидел, наклонившись вперед и опустив голову. Клер закрыла глаза: нервы ее были на пределе. Мысли ее путались. Каким будет приговор? Ум рисовал перспективы одну страшнее другой. Временами она вспоминала Бертий, стоящую на своих ногах, и это было так странно — неужели приснилось? Совершенно некстати она подумала, что росточек