Не помню кому, кажется Лене, пришла в голову превосходная мысль, что в Академию наук мне нужно идти не одной, а с Никольским.

– Мы так привыкли к деду, – сказала она, – что иногда даже забываем, что он знаменитый ученый. Между тем это именно так. Кроме того, ты можешь растеряться. Еще напутаешь что-нибудь. Нет, иди с дедом.

Возможно, что я все-таки не решилась бы беспокоить деда, если бы на институтский двор не выехал с грохотом грузовик, с которого по доске прямо под окна нашей лаборатории покатились бочки. Очевидно, после зрелых размышлений какие-то администраторы решили, что для биохимической лаборатории трудно найти более подходящую тару.

…Я не позвонила Никольскому, побоявшись, что по телефону он отложит встречу, и пожалела: дед был занят. Сгорбившись, недовольно сморщив мясистый нос, положив ногу на ногу, он сидел на деревянном помосте, воздвигнутом посредине его кабинета, и два скульптора – мужчина и женщина – лепили его из зеленоватой глины. Уже по сердитому посапыванию, с которым дед качал своей длинной ногой, легко было догадаться, что ему ужасно не нравится сидеть без дела на этом помосте, в то время как скульпторы в запачканных халатах ежеминутно пытливо взглядывали на него, как будто желая убедиться, что они лепят именно его, а не кого-нибудь другого. Он было оживился, когда, постучавшись, я вошла в кабинет. Но, узнав меня и понимая, что я не тот человек, который может помочь ему выбраться из неприятного положения, он стал качать ногой с еще более недовольным видом.

– Да что там! – безнадежно махнув рукой, сказал он, когда я заметила что-то по поводу понравившегося мне бюста, который заканчивала женщина-скульптор. – Устроили мне штуку! Спасибо!

Скульпторы осторожно засмеялись.

– Согласился на два сеанса – и вот пожалуйста. Сегодня седьмой. Вот и сижу тут, как петух на нашесте. А дело стоит.

– Николай Львович, если вы помните, я на днях звонила вам…

– Да, да! Ну как, отбились?

– В том-то и дело, что нет. Нарком подписал приказ. Уже тару прислали, Николай Львович. В общем, плохо дело!

– Как это тару прислали? Это что еще за новости? Да вы объяснили им, что в дальнейшем не намерены заниматься икрой?

– Все объяснила, Николай Львович, и не раз! Теперь надежда на Академию наук, а не выйдет, тогда прямо к Калинину… Завтра в половине второго меня примет президент академии. Николай Львович, помогите нам, поедемте вместе! Это отнимет у вас не больше часа. Ваше слово веское, не то что мое! Пожалуйста, не отказывайте нам, дорогой Николай Львович. Это очень важно, чтобы вы поехали. Именно вы! Очень важно.

Не обращая ни малейшего внимания на скульпторов, ошалевших, когда, сильно топнув ногой, «натура» слезла с помоста, дед взволнованно прошелся по комнате и спросил:

– Почему завтра? Поедем сейчас.

– Сейчас нельзя. Мне назначили завтра.

– Хорошо, пускай завтра. К президенту? Очень хорошо! Превосходно! Мы им покажем тару!

Объединенная комиссия Академии наук и наркомата явилась через два дня – небольшая, но солидная, поскольку одним из ее членов был заместитель народного комиссара. Несколько дней тому назад я приглашала его на пятилетие нашей лаборатории.

– Похоже, что придется серьезно отнестись к вашему предложению, – улыбаясь, сказал он, когда мы с Рубакиным встретили их в вестибюле.

Впервые наши доводы, поневоле приобретавшие в кабинетах Наркомздрава отвлеченный характер, предстали перед этими людьми в своем вещественном выражении. Мы объяснили им действие аппарата для очистки фагов, предложили осмотреть сложные установки, которые были смонтированы нашими руками. Второй член комиссии, хозяйственник, спросил меня, можно ли разобрать установки. Я ответила, что можно, но это будет равносильно их полному уничтожению.

Потом комиссия уехала, и началось ожидание.

Агния Петровна позвонила из дому, позвала обедать; я не пошла, хотя работа все равно валилась из рук. Виктор подошел с каким-то вопросом; я выслушала его и не поняла ни слова. Сотрудники из других отделов ежеминутно заходили в лабораторию, и я, наконец, заперлась: надоело судить да рядить о том, что больше не зависело от наших желаний.

Кажется, мы сделали все, что нужно было, а между тем, шагая из угла в угол, я с каким-то виноватым видом поглядывала на свои приборы.

Андрей позвонил: «Как дела?» – и я сказала, что плохо.

– Ответа нет. Передача должна состояться сегодня.

– Так что могут прийти и передать?

– Вот именно.

Андрей помолчал.

– А ты их не пускай. Запри дверь и притворись спящей.

– Ох, хоть ты пощади, – сказала я с тоской. – Честное слово, не до шуток.

Он пробормотал что-то вроде: «Ну, ладно, сейчас», – и повесил трубку.

Вероятно, это было самовнушение, но каждые четверть часа я ловила себя на том, что стою у окна, уставясь на пустые рыбтрестовские бочки, которые по-прежнему с каким-то ожидающим видом стояли на институтском дворе. Надеялась ли я в глубине души, что эта тара исчезнет, если я стану так упорно смотреть на нее? Не знаю. Тара не исчезала, и ответа не было, хотя хозяйственник, которому я позвонила в Наркомздрав, обещал, что комиссия ровно через час представит свои соображения наркому.

В дверь постучали, и вошел, к моему изумлению, Андрей – спокойный, свежевыбритый, веселый, с туго набитым портфелем, который он осторожно поставил на стол, как будто в этом стареньком портфеле находилось то, что, безусловно, могло помочь нашей «обороне».

– Вот видишь, даже и не спрашиваешь, – с досадой сказал он. – Я же тебе сказал: запрись и никого не пускай.

– Андрей, полно дурачиться. Лучше посоветовал бы, что делать.

Он задумчиво поцеловал меня.

– А есть надежда, что нарком отменит приказ?