— Он чересчур занят, — сказал Камюзо, — но в системе сообщения между секретными и нашими кабинетами существует большой недостаток. Чтобы попасть из Консьержери к нам, надо пройти коридорами, дворами, лестницами. Бдительность наших агентов порой ослабевает, тогда как заключенный постоянно думает о своем деле. Мне говорили, что какая-то дама уже очутилась однажды на пути Жака Коллена, когда его вели из секретной на допрос. Женщина добежала до жандармского поста, что наверху лесенки Мышеловки. Приставы мне об этом доложили, и я по этому случаю выбранил жандармов.

— О, здание суда нужно полностью перестроить, — сказал господин де Гранвиль, — но на это потребуется двадцать — тридцать миллионов!.. Подите-ка попросите тридцать миллионов у палаты депутатов для нужд юстиции!

Послышались шаги нескольких человек и лязг оружия. По-видимому, привели Жака Коллена.

Генеральный прокурор надел на себя маску важности, под которой скрылись все человеческие чувства; Камюзо последовал примеру главы прокуратуры.

Когда служитель отпер дверь, вошел Жак Коллен; он был спокоен.

— Вы желали говорить со мною, — сказал судья, — я вас слушаю!

— Господин граф, я Жак Коллен, я сдаюсь!

Камюзо вздрогнул, генеральный прокурор был невозмутим.

— Вы, верно, понимаете, что у меня есть причины поступить так, — продолжал Жак Коллен, окидывая обоих судейских насмешливым взглядом. — Я, видимо, доставляю вам много хлопот, ибо останься я испанским священником, вы прикажете жандармерии довезти меня до Байонны, а там на границе испанские штыки избавят вас от меня!

Судьи хранили спокойствие и молчание.

— Господин граф, — продолжал каторжник, — причины, побуждающие меня действовать так, гораздо важнее тех, что я указал, хотя они сугубо личные; но я могу их открыть только вам… Ежели бы вы не побоялись…

— Кого бояться? Чего? — сказал граф де Гранвиль. Осанка, лицо, манера держать голову, движения, взгляд этого благородного генерального прокурора являли живой образ судьи, обязанного подавать собою прекраснейший пример гражданского мужества. В этот миг он был на высоте своего положения, достойный старых судей прежнего парламента, времен гражданских войн, когда они, сталкиваясь лицом к лицу со смертью, уподоблялись изваяниям из камня, воздвигнутым позднее в их честь.

— …остаться наедине с беглым каторжником.

— Оставьте нас одних, господин Камюзо, — с живостью сказал генеральный прокурор.

— Я хотел предложить вам связать мне руки и ноги, — продолжал холодно Жак Коллен, обводя судей ужасающим взглядом. Помолчав, он продолжал серьезно: — Господин граф, я вас уважал, но сейчас я восхищаюсь вами…

— Стало быть, вы считаете себя страшным? — спросил судейский с презрительным видом.

— Считаю?.. — сказал каторжник. — Зачем? Я страшен, и я знаю это. — И Жак Коллен, взяв стул, уверенно сел, как человек, сознающий себя равным своему противнику в беседе, где одна сила вступает в полюбовную сделку с другой силой.

В это время Камюзо, уже переступивший порог и собиравшийся закрыть за собою дверь, воротился, подошел к господину де Гранвилю и передал ему две сложенные бумаги.

— Вот, пожалуйста, — сказал следователь генеральному прокурору, показывая ему одну из этих бумаг.

— Верните господина Го! — крикнул граф де Гранвиль, как только прочел знакомое ему имя горничной госпожи де Мофриньез.

Вошел начальник Консьержери.

— Опишите, — сказал ему вполголоса генеральный прокурор, — женщину, получившую свидание с подследственным.

— Малого роста, пухлая, дородная, коренастая, — отвечал господин Го.

— Особа, которой выдано разрешение, высокая и сухощавая, — заметил господин де Гранвиль. — Ну а возраст?

— Лет шестьдесят.

— Дело касается меня, господа? — сказал Жак Коллен. — Знаете ли, — продолжал он добродушно, — не трудитесь понапрасну. Эта особа моя тетка, родная тетка, женщина, старуха. Я могу вас избавить от лишних хлопот… Вы отыщете мою тетку только тогда, когда я этого захочу… Если мы будем так колесить, мы далеко не уедем.

— Господин аббат изъясняется по-французски уже не как испанец, — сказал господин Го, — он больше не путается в словах…

— Потому что положение и так достаточно запутано, дорогой господин Го! — отвечал Жак Коллен с горькой усмешкой, называя тюремного начальника по имени.

В эту минуту господин Го стремительно бросился к генеральному прокурору и шепнул ему:

— Берегитесь, господин граф, этот человек в ярости!

Господин де Гранвиль внимательно посмотрел на Жака Коллена, и ему показалось, что тот спокоен; но вскоре он признал справедливость слов начальника тюрьмы. Под этой обманчивой внешностью таилось холодное, внушающее страх раздражение дикаря. Глаза Жака Коллена говорили об угрозе вулканического извержения, кулаки были сжаты. Это был настоящий тигр, весь подобравшийся, чтобы кинуться на свою жертву.

— Оставьте нас одних, — серьезным тоном сказал генеральный прокурор, обращаясь к тюремному начальнику и следователю.

— Вы хорошо сделали, что отослали убийцу Люсьена!.. — сказал Жак Коллен, не заботясь, слышит его Камюзо или нет. — Я бы не совладал с собою, я бы его задушил…

Господин Гранвиль вздрогнул. Никогда он не видел таких налитых кровью человеческих глаз, такой бледности лица, такого обильного пота на лбу, такого напряжения мускулов.

— Какой смысл имело бы для вас это убийство? — спокойно спросил генеральный прокурор преступника.

— Каждый день вы мстите, или думаете, что мстите, за общество, господин граф, и спрашиваете меня, в чем смысл мести? Вы, стало быть, никогда не ощущали в ваших жилах буйства крови, жаждущей мести… Разве вы не знаете, что этот болван-следователь убил у нас его; ведь вы любили его, моего Люсьена, и он любил вас! Я знаю вас наизусть. Мой милый мальчик рассказывал мне обо всем вечерами, возвратясь домой; я укладывал его спать, как нянька укладывает малыша, и заставлял рассказывать… Он доверял мне все, до мельчайших ощущений… Ах, никогда самая добрая мать не любила так нежно своего единственного сына, как я любил этого ангела! Если бы вы знали! Добро расцветало в этом сердце, как распускаются цветы на лугах. Он был слабоволен — вот его единственный недостаток! Слаб, как струна лиры, такая звучная, когда она натянута… Это прекраснейшие натуры, их слабость не что иное, как нежность, восторженность, способность расцветать под солнцем искусства, любви, красоты — всего того, что в тысячах форм создано Творцом для человека!.. Короче, Люсьен, так сказать, был неудавшейся женщиной. О, зачем я не сказал этого, пока был тут этот грубый скот… Ах, сударь, я совершил в моем положении подследственного перед лицом судьи то, что Бог должен был бы сделать, чтобы спасти своего сына, если бы, пожелав его спасти, Он предстал вместе с ним перед Пилатом!

Поток слез пролился из светло-желтых глаз каторжника, что еще недавно горели, как глаза волка, изголодавшегося за шесть месяцев в снежных просторах Украины. Он продолжал:

— Этот дурачина ничего не хотел слушать и погубил мальчугана!.. Сударь, я омыл труп мальчика своими слезами, взывая