В стороне, у берега, но в торжественном отдалении от торговой суеты, в скалах высечен круг, внутри него — огражденная деревянной загородкой и старомодными факелами песчаная площадка: то ли огромная детская песочница, то ли загон для скота. Я слышу шум прибоя на камнях внизу, до моря метров двадцать. Стелла-Адрастея перехватывает мой взгляд.

— Загрей, — говорит она.

— Что?

— Ритуальный круг. Для испытаний.

— Для ритуальных поединков, что ли?

Я уже почти готов поверить, что не пошутил. Может, здесь так проходят выборы: вдруг Мегалос заслужил свою шапочку тем, что отколошматил голыми руками трех семидесятилетних стариков.

Она смеется:

— Нет! Суд у нас вершат по законам магистраты. Для легитимности, для подтверждения права быть здесь. Некоторые жители — истинные греки, по крови, но другие — греки по сердцу, рожденные в иных народах. Греческое семя распространилось далеко, его не всегда легко опознать на глаз. Нужно понять, вправду ли человек наш. Мегалос говорит: понять, грек ли он по смыслу.

— И для этого что? Поединок?

Я воображаю кровь на песке, щуплых беженцев из Северной Африки, которые вплавь добрались сюда — от отчаяния, как муравьи, комом. Им сказали, что теперь здесь так принято, в этом убежище: гладиаторский шанс, всего-то и нужно — выцарапать глаза кому-то другому. Иммиграция сократится минимум на 50 %. Вполне в гордиевом духе: если задачка не нравится, разруби ее пополам.

— Иногда, конечно. И мужчины, и женщины. А иногда испытание более символическое, соответствующее духу человека. Испытание дается каждому индивидуальное, как любовная песня. Это вопрос правильности и решимости.

Хватит смотреть на меня с высокомерным неодобрением, лучше скажи, если бы тебе предложили вернуть человека, по которому ты сильно тоскуешь, каким бы дивным или невероятным ни оказался способ, какой бы ни была цена, тебя не мучили бы сомнения? Отказаться, стать анти-Орфеем, оставить призрак в Аиде и уйти, не оборачиваясь. Скажи, что ты можешь представить себе жизнь без самого любимого человека. Скажи, что легко откажешься от шанса на его возвращение — пусть и неполное, изломанное.

— А ты дралась?

Я не хочу этого знать, потому и спросил.

Она смотрит на меня примерно секунду.

— Я — Стелла Космату. Разумеется, нет.

Разумеется, нет. Стелла была гречанкой. Стелла и есть гречанка, всегда была гречанкой, в этом вся она. Мир Мегалоса по-своему совершенен в своих тавтологиях.

По улице движется какая-то процессия. Стелла смотрит на нее и шепчет:

— Ой! Уступи дорогу!

— Что? Почему?

— Потому что это вежливо, — отвечает она и берет меня за руку.

Ее пальцы скользят по моей ладони. Это наше первое телесное соприкосновение. Ну, то есть не первое, скорее всего, потому что она натягивала мешок мне на голову. Но это первое настоящее прикосновение, соприкосновение личностей, молчаливое разрешение, обусловленное общественным договором. Она тянет меня за рукав, чтобы быстрее увести с дороги, отодвигает бедром. Это происходит невинно и спонтанно, как между старыми друзьями, но на самом деле — совсем иначе. Меня словно подключили к электросети после целого века жизни на батарее. Я живой, по-настоящему живой. Я вижу в цвете, слышу объемный квадрофонный звук. У меня перехватывает дыхание. Я ее чувствую. Я знаю ее вес и равновесие, уклад ее мышц и костей. Я чувствую ее пальцы на своем запястье, изгиб ее тела там, где оно прижимает меня к каменной стене, ритм ее сердца. Бедро Стеллы, которое я когда-то целовал, двигается так же, как у Стеллы, неповторимой подписью одного человека, которую могут опознать лишь партнеры по танцам и любовники.

Иллюзия. Самообман. Не может она быть такой же.

Но она такая же. Я ее чувствую, и она у меня в голове и в сердце.

Она тоже чувствует — то же потрясение от контакта. Невозможно. Ее ведь там не было. У нее не может быть того понимания меня, она не знает мою историю, ее не было там, если только она в буквальном смысле не перерожденная Стелла.

А почему нет? Почему нет, если богини плавают по фондовым рынкам и могут сожрать экономику целой страны? Если я заключил союз с древним божеством, принес в жертву время и деньги, а в награду получил их же? Почему нет?

Она медленно поворачивает голову, боится увидеть что-то. И видит сопереживание. Зеркальное недоумение.

Желание. Обман. Отчаяние. Божественное вмешательство.

Божественное безумие.

Сейчас, вот-вот я ее поцелую, или она меня.

Она наклоняется вперед — лишь чуть-чуть, ее рот приоткрывается ровно настолько, чтобы я увидел кончик языка, а потом она берет себя в руки и делает шаг в сторону.

Это самое сложное физическое движение, какое я видел в жизни. Ее тело слегка выворачивается, бедра уже обращены внутрь, так что, когда она наклоняется, желая восстановить равновесие, на миг прижимается всем телом ко мне. От бедра до плеча обнимает меня слева; соприкосновение лишь на долю секунды дольше, чем необходимо, чуть более явное давление пахом и грудью. Сначала отодвигается верхняя часть тела, и последний импульс переходит от ее бедра к моему. Даже пахнет она правильно — это запах Стелльности.

И вот она уже опять на своей, отдельной орбите, в своем собственном личном космосе.

— Паломники, — говорит она.

Что?

Это слово — шум, не смысл, потому что нет контекста, кроме нее. Потом тоннельный эффект ослабевает, и я вспоминаю об окружающем мире.

— А, да.

Ага, ничего не произошло, тра-ля-ля. Как в прежние годы, когда мы оба были детьми: веди себя естественно, делай серьезный вид, руки держи на столе.

Интересно, кому мы врем. Самим себе и друг другу? Или за нами следят в этой идеальной деревне? Следят за мной, за моей реакцией и за тем, как продвигается соблазнение? Как совершается ее переход? Если у нее ничего не получится, у них есть еще одна Стелла наготове?

Она на их стороне или моей? Стелла была бы за меня. Но она не может быть Стеллой, если только она не за них. Значит, и мне нужно быть за них? Мегалос так думает. Всё по кругу, и по новой.

— Паломники, — повторяет она, привлекая мое внимание.

Она показывает пальцем, и я вижу, как к нам приближается человеческая сороконожка; медленно, но уверенно ползет по противоположной стороне каменной галереи. Когда она подбирается ближе, оказывается лишь старухой, ползущей в голове шеренги сосредоточенных паломников, которые завершают странствие. За ней — мужчина средних лет, за ним — дети, которым трудно угнаться за взрослыми.

Беззубая старуха минует меня, выражение ее лица вполне мирное. Она напоминает мне патриарха — если он, конечно, еще патриарх.

Ничего более изуверского я в жизни не видел.