Он оценил расстояние, какое прошли его отряды. Достаточно.

Вождь взмахнул рукою в третий раз, и флейты снова понесли приказы во тьму. Во мгновение ока все факелы погасли.

Установилась тишина. Абсолютная, даже ветер словно сник, спрятался в какое-то укрытие, испуганный тем, что сейчас начнется.

Первая атака должна была пойти на те лагеря, что поменьше, разбросанные вокруг главного. Каждый состоял из нескольких десятков фургонов, поставленных в обычный круг, с гарнизоном не больше двух сотен человек. У верданно было мало времени, чтобы окопать их как следует, не успели они вбить вокруг заостренные колья или вырыть ров, что замедлили бы атаку, Йавенир же не собирался давать им шанс исправить положение. Тем более что днем атака на эти лагеря была бы опасней, поскольку каждый из них находился на расстоянии выстрела из двух других и в досягаемости стрел из баллист, которые были у Фургонщиков в главном лагере. Но ночью… Если тебя не видят, то не могут и попасть. Кроме того, Йавенир издал приказы, чтобы меньшие племенные шаманы, не заслужившие титул жереберов, производили замешательство в мире духов. Колдуны верданно пока тоже не дали о себе знать, но наверняка ведь будут начеку. Всю ночь. А уставший колдун – не колдун.

Вождь хлопнул в ладоши трижды, и в небо взлетела горящая стрела.

– Аг сайе!!! Аг сайе!!! Аг сайе вара-а-а-а!!!

Спешенные кочевники атаковали. В темноте, без единого факела и без обстрела врага. Он видел это уже множество раз: внезапный рев тысяч глоток, топот ног, стук лестниц, упираемых в борта, и…

Вот! Лязг стали и стоны людей. Слышные даже с такого расстояния. И отзвук рубленных топорами досок. Как и должно.

И как и должно, меньше чем после сотни ударов сердца его воины отошли. Растворились во тьме, оставляя обороняющихся в удивлении и растерянности. Как это? Все? Мы их отбили?

В нескольких десятках мест загорелись одинокие огоньки, быстро умножаясь и собираясь в большие группки. Укрытые за щитами лучники натянули оружие и послали пылающие стрелы в сторону фургонов: туда, где некоторое время назад подложили вязанки хвороста и сушняка и где к бортам повозок привесили меха и кувшины с маслом и топленым салом.

Огонь, первородный сын матери войны.

В десятках мест борта загорелись. Сперва неохотно, особенно там, где окружности состояли из боевых фургонов, но ведь не им нужно было загореться. Главной целью служили круги из жилых фургонов. Хворост и сушняк подкладывали под них, поливали маслом – и вот пришло их время. Согласно плану, подожгли каждый круг в трех-четырех местах сразу, чтобы распылить силы обороняющихся. Через несколько мгновений пламя выстреливало уже на несколько футов вверх, заставляя Фургонщиков прятаться и освещая поле битвы золотыми огнями.

Из дюжины кругов целых семь были выставлены из обычных жилых и транспортных фургонов, у верданно просто не хватило боевых повозок, чтобы защититься как нужно. Там огонь безумствовал сильнее всего, перескакивая с доски на доску и вырастая на глазах. Обороняющиеся пытались гасить его, лили воду, сыпали землю, забрасывали на борта какие-то тряпки. Впустую. Огонь кочевников, если уж вгрызался, не желал гаситься ничем, да и фургоны теперь оказались прекрасно освещены, и каждый защитник, хоть на миг выставлявший голову над бортом, должен был понимать, что может получить стрелу.

Старик легко улыбнулся. Он почти почувствовал это снова – ту дрожь победы, ощутимую кончиками пальцев, когда ты сидишь в седле во главе стотысячной армии, а враг – уже почти разбитый – только ждет последнего удара. Хотя нынче это была лишь слабая тень подобного триумфа, истинная победа придет завтра, когда запылают все фургоны, а из трофеев насыплют холмы высотой в тридцать футов. А прежде наступит тот момент, как раз перед атакой на сердце лагеря, когда уже никто и ничто не отберет у тебя победу, – миг сладости большей, чем даже вид кургана вражьих голов перед тобою.

Пока же ему приходилось довольствоваться горстью горящих фургонов и страхом, с каким их гарнизоны ожидали неминуемого.

А неминуемое пришло в миг, когда большая часть огней начала угасать. Се-кохландийцы ринулись на штурм ослабленных конструкций. Ударяли только там, где огонь причинил самые серьезные разрушения, атака велась в кругу жилых фургонов, где пламя выгрызло в дереве крупные дыры. Йавениру не нужны были глаза, чтобы это увидеть, тысячи ног, ударяющих в землю, веревки с крюками, взмывающими на догорающие остатки, дыры в оборонительной линии. И горсточка испуганных бунтовщиков-Фургонщиков, встающих на последний, безнадежный бой. Во тьме поглотила их волна его воинов.

Внутренности атакованных укреплений наполнились звоном оружия и воплями людей.

* * *

Огонь. Этого можно было ожидать. Эмн’клевес Вергореф глядел на пылающие фургоны.

У них имелось совсем немного времени, чтобы как следует приготовиться к сражению. «Клянусь Гривой Лааль! Даже обычный жилой фургон может сделаться частью неприступной твердыни, если у его гарнизона будет достаточно времени». Внешние стены и крышу обкладывали свежесодранными шкурами скота или мокрыми набитыми доспехами, снятыми с конских спин, под них подсыпалась земля, а перед фронтом вбивались заостренные колья. Только вот кочевники не дали им для этого времени. Верданно едва успели выстроиться. Да и не было у них ни довольно скота, чтобы покрыть все фургоны шкурами, ни достаточного количества воды, чтобы спасаться мокрыми попонами. Рассчитывали на то, что ночь позволит им выкопать рвы, вбить колья и приготовиться к обороне.

Эти работы продолжались перед главным лагерем, потому в каком-то смысле жертвы защитников внешних лагерей не пропали зря. И все же, как он сумел подсчитать, при первой атаке они потеряли четыре Листа, а при второй – еще три. В полосе смерти, которые те должны были создавать вокруг Мертвого Цветка, остались широкие дыры. Эмн’клевес явственно видел места, где враг сумеет пойти на штурм главного лагеря, не опасаясь обстрелов с фланга.

Рассвет – он был в том уверен. Ударят на рассвете.

– Помни, кто тебе противостоит.

Анд’эверс вырос рядом с ним так быстро, словно тьма породила его.

– Помню. И все же я рассчитывал, что Листья удержатся хотя бы до рассвета. Днем мы могли бы попытаться вывести из них часть людей.

– Там остались одни добровольцы. Полагаешь, они не знали, что их ждет?

– Знали. И все же…

– Теперь мы знаем наверняка: он там. Узнаю эту смелость… Одноногая Птица, Лис Степей, Молния Галлега. И он – это он. Не болеющий старикан, что прячется в шелковых стенах Золотого Шатра, но тот самый сукин сын, который покорил Степи и нас – а еще почти поставил на колени империю.

– Ты говоришь это, чтобы сломить мой дух?

Было темно, и они не глядели друг на друга, а потому пользовались обычным анахо. Тем, в котором о значении слов приходится догадываться из интонации и контекста.

– Дружище, – это было странное «дружище», почти ласковое и совершенно непохожее на кузнеца, – твой дух – велик, как зад Белой Кобылы, и тверд, как Ее копыта. Его не сломить. Я говорил с людьми, они рады, что командуешь ты. Они готовы к схватке с Йавениром и знают, что под твоим руководством мы задержим их на день, два и даже три, если понадобится. Будем делить воду для лошадей, а сами – пить собственную мочу. А потом – как знать, может, прибудут остальные обозы, а может, и сам Ласкольник во главе двадцати тысяч всадников. Милость Владычицы Степей – капризна.