– Неужели?

– А ты читать не умеешь. Ты ведь из рода Муредов?

– Да, сеньор, – солгал молодой Броча. – Мне нужны деньги, чтобы отправиться в Венецию.

– У вас у всех Муредов шило в одном месте, – заметил ювелир, не переставая изучать медальон. – Хочешь стать моряком?

– Да. И уплыть подальше. В Африку.

– А. Так тебя ищут, да?

Ювелир отложил медальон и посмотрел ему прямо в глаза.

– Что же ты натворил? – спросил он.

– Ничего. Сколько вы мне за него дадите?

– А ты знаешь, что море тем опаснее, чем дальше ты от него рос?

– Сколько вы мне дадите за медальон?

– Оставь его себе на черный день, сынок.

Броча машинально окинул взором мастерскую любопытного ювелира. Они были одни.

– Мне нужны деньги сейчас же, понимаете?

– А что стало с Иакимом Муредой? – поинтересовался старый ювелир из Планы.

– Он в кругу родных, вместе с Агно, Йенном, Максом, Гермесом Йозефом, Теодором, Микура, Ильзой, Эрикой, Катариной, Матильдой, Гретхен и слепой Беттиной.

– Я рад. Честное слово, рад.

– И я тоже. Они все вместе лежат под землей, и их едят черви, а когда пожрут их плоть, будут глодать их души. – Он взял цепочку из рук старика. – Так вы купите у меня наконец медальон, ссучий потрох, или мне достать нож?

В эту секунду колокола на церкви Консепсьо прозвонили три часа ночи, и Адриа подумал: завтра я ни на что не буду годен.

Неприятности начались, как с песчинки, с безобидного, ничего не значащего происшествия. Собственно говоря, с вопроса, который Адриа задал на следующий день после побивания камнями, за ужином. Он спросил: ну, ты подумал?

– Насчет чего?

– Ну… в общем, ты возвращаешься домой? Или мне подыскивать себе квартиру? Я готов…

– Эй, не сердись. Я просто хотел выяснить…

– А что за спешка? – прервала меня ты сухо и презрительно, поскольку была целиком на стороне Берната.

– Да ладно-ладно, я ничего такого не имел в виду.

– Не переживайте. Завтра я съеду.

Бернат посмотрел на Сару и сказал: я вам очень благодарен за то, что приютили меня на несколько дней.

– Бернат, я не хотел…

– Завтра после репетиции я зайду за вещами. – Он остановил мою руку, которую я поднес к груди, извиняясь без слов. – Ты совершенно прав. Пора мне почесаться. Он улыбнулся. А то я застрял тут у вас.

– А что ты будешь делать? Вернешься домой?

– Не знаю. Решу сегодня ночью.

Бернат отправился размышлять, что ему делать, а Адриа чувствовал, что молчание Сары, пока она чистила зубы и надевала пижаму, стало еще более угрожающим. Мне кажется, я только один раз до того видел тебя такой же раздраженной. Поэтому я спрятался в Горация. Лежа в кровати, я читал: Solvitur acris hiems grata vice veris et Favoni / trahuntque siccas machinae carinas…[349]

– Здорово проявил себя, да? – сказала Сара с обидой, входя в спальню.

…ac neque iam stabulis gaudet pecus aut arator igni. Адриа оторвал взгляд от стихов и спросил: что?

– Здорово проявил себя по отношению к другу.

– А что такого?

– Но если он тако‑о‑ой друг…

– Раз он тако‑о‑ой друг, я всегда говорю ему правду.

– Как и он, когда говорит тебе, как восхищается твоим талантом и как гордится тем, что лучшие университеты Европы тебя приглашают, и тем, что твое имя становится все более известным…

– Я был бы рад сказать то же самое о Бернате. О его музыке я сказать это могу, только он меня не слушает.

И он вновь принялся за Горация и прочитал: ac neque iam stabulis gaudet pecus aut arator igni / nec prata canis albicant pruinis.

– Замечательно. Превосходно. Merveilleux[350].

– Что-что? – Адриа снова поднял голову, продолжая размышлять о nec prata canis albicant pruinis. Сара смотрела на него с негодованием. Она собиралась что-то сказать, но решила, что лучше выйти. Она в ярости закрыла дверь, но не хлопнула ею. Ты была сдержанной, даже когда сердилась. Кроме того раза. Адриа смотрел на закрытую дверь, не вполне осознавая, что происходит. Потому что в голове у него шумели наконец-то прорвавшимся ливнем строки dum gravis Cyclopum / Volcanus ardens visit officinas.

– Что-что? – спросила Сара, бесшумно открывая дверь.

– Ничего, извини. Я думал вслух.

Она снова аккуратно закрыла дверь. Наверно, все это время простояла за ней, прислушиваясь. Ей не нравилось разгуливать по дому в ночной рубашке, когда у нас ночевал кто-то еще. Я и не подозревал, что в тебе боролись желание быть верной данному слову и решимость броситься на меня в атаку. Сара решила быть верной слову, вернулась в спальню, легла в кровать и пожелала мне доброй ночи.

Для кого ты завязываешь узлом свои рыжие волосы с таким простым изяществом?[351]– задал себе Адриа абсурдный вопрос, глядя в растерянности на Сару, отвернувшуюся от него, рассерженную неизвестно чем, с распущенными по плечам черными волосами. С простым изяществом. Я не знал, что думать, и решил закрыть книгу од и погасить свет. И долго лежал с открытыми глазами.

На следующее утро, когда Сара и Адриа встали как обычно, от пребывания Берната в их доме не осталось и следа – ни скрипки с партитурами, ни одежды. Только записка на столе в кухне, в которой говорилось: я вам очень благодарен, дорогие друзья. По-настоящему благодарен. В его комнате постельное белье было сложено на кровати. А от Берната ничего не осталось, и я почувствовал себя плохо.

– Хау!

– Ну что?

– Здорово ты сел в лужу, дорогой приятель.

– Я тебя не спрашиваю.

– Но ты все равно здорово сел в лужу. Правда, Карсон?

Вместо ответа Адриа услышал отвратительный звук плевка храброго шерифа.