Мы провели два незабываемых часа в кабинете Исайи Берлина, на верхнем этаже Хедингтон-хаус, в окружении книг, рядом с часами на каминной полке, которые слишком быстро отсчитывали время. Берлин был в подавленном состоянии, как будто чувствовал, что близится его час. Он слушал Алину, слегка улыбался и повторял: у меня почти не осталось пороху. Продолжать надо вам. А потом тихо сказал: я не боюсь смерти. Она меня злит. Смерть меня раздражает, но не пугает. Когда ты есть, смерти нет. Когда есть смерть, нет тебя. Поэтому бояться ее – пустая трата времени. По тому, сколько он говорил о смерти, я понял, что он ее боится. Быть может, так же, как я. А потом он добавил: Витгенштейн говорил, что смерть не является фактом жизни. И Адриа пришло в голову спросить, чем его поразила жизнь.

– Поразила? – Он задумался. Тиканье часов, словно идущее откуда-то совсем издалека, проникло в комнату и в наши мысли. – Поразила… – повторил он и наконец решился сказать: – А вот чем. Просто тем, что я смог прожить в безмятежности и с таким удовольствием, несмотря на все ужасы, в самом худшем из всех веков, какие знало человечество. Потому что он был несравненно хуже остальных. И не только для евреев.

Он посмотрел на меня неуверенно, словно сомневался, какое-то время подыскивал точные слова и в конце концов произнес: я был счастлив, но все время испытывал угрызения совести и чувство вины оставшегося в живых.

– Что? – спросили Алина и Сара в один голос.

Только тогда я заметил, что последние слова он прошептал по-русски. Я тут же перевел им, не оборачиваясь, не отрывая глаз от Берлина, потому что он еще не закончил. Он продолжил свою мысль и снова заговорил по-английски, спросив: чем я заслужил, что со мной ничего не случилось? И покачал головой: к сожалению, мы, большинство евреев этого века, живем с тяжелым камнем на душе.

– Я думаю, что евреи прошлых веков чувствовали то же, – заметила Сара.

Берлин посмотрел на тебя, приоткрыв рот, и промолчал в знак согласия. Затем, как будто желая прогнать грустные мысли, поинтересовался публикациями профессора Адриа Ардевола. Чувствовалось, что он с интересом прочел «Историю европейской мысли», она ему понравилась, но он по-прежнему находил, что «Эстетическая воля» – это маленький шедевр.

– Тогда я благословляю судьбу за то, что эта книга попала к вам в руки.

– О, так это все ваш друг… Правда, Алина? Помнишь этих двух страшил? Один ростом два метра, а второй – метр пятьдесят. – Он улыбался, припоминая, и смотрел прямо перед собой на стену. – Чуднáя парочка.

– Исайя…

– Они были совершенно уверены, что это меня заинтересует, поэтому и принесли книгу…

– Исайя, ты ведь хочешь чаю?

– Да-да, предложи им…

– Хотите чаю? – Теперь tante Aline[358]обращалась ко всем сразу.

– Какие мои два друга? – спросил Адриа с удивлением.

– Один – кто-то из Гинцбургов. У Алины столько родственников, что я иногда их путаю…

– Гинцбург… – сказал Адриа, ничего не понимая.

– Подождите-ка.

Берлин с видимым трудом поднялся и отошел в угол. Я заметил, как Алина Берлин и Сара переглянулись, но все продолжало казаться мне очень странным. Берлин вернулся с моей книгой в руках. Мне необыкновенно польстило, что между страницами было заложено пять или шесть листков. Он открыл книгу, достал из нее какую-то бумажку и прочитал: «Бернат Пленса из Барселоны».

– А, понятно, ну конечно, – произнес Адриа, сам не осознавая, что говорит.

Я больше ничего не помню из разговора, потому что перестал что-либо понимать. Как раз в этот момент вошла горничная с огромным подносом, полным всяких приспособлений, необходимых для того, чтобы наслаждаться чаем так, как велят Господь и королева. Мы говорили еще о многом, но все это я помню смутно. Какое наслаждение, какая роскошь эта долгая беседа с Берлином и tante Aline…

– А я-то откуда знаю! – трижды повторила Сара, когда Адриа спрашивал ее на обратном пути, каким боком оказался в этой истории Бернат. На четвертый раз она спросила сама: почему бы тебе не пригласить его выпить английского чая?

– Мм… Очень вкусно! У английского чая каждый раз другой вкус, вы не находите?

– Я знал, что тебе понравится. Но ты только мне зубы не заговаривай!

– Я?

– Да. Когда ты виделся с Исайей Берлином?

– С кем?

– С Исайей Берлином.

– Это еще кто?

– «Власть идей». «О свободе». «Русские мыслители».

– Что за чушь ты несешь? – Он обернулся к Саре. – Что с ним? – И, подняв чашку, сказал обоим: – Очень вкусный чай! – А затем почесал в затылке.

– «Еж и лиса»[359], – уступил требованиям широкой публики Адриа.

– Господи, ты что, чокнулся? – И Бернат опять посмотрел на Сару. – И давно это с ним?

– Исайя Берлин мне сообщил, что это ты посоветовал ему прочитать «Эстетическую волю».

– Да ты что?

– Бернат, что происходит?

Адриа посмотрел на Сару, которая старательно заваривала еще чая, хотя никто его не просил.

– Сара, что происходит?

– А?

– Вы от меня что-то скрываете… – Вдруг Адриа вспомнил: – Ты был с каким-то коротышкой. «Чуднáя парочка», как сказал про вас Берлин. Кто был с тобой?

– Слушай, этот тип просто чокнутый! Я, к твоему сведению, в жизни не был в Оксфорде!

Повисла тишина. Тут не было часов на камине, чтобы слушать их тиканье. Но чувствовался легкий ветерок, который веял с пейзажа Уржеля на стене, а в столовую падали лучи солнца, освещавшие колокольню церкви Санта-Мария де Жерри. И слышалось журчание реки, текшей из Бургала. Вдруг Адриа ткнул пальцем в Берната и совершенно спокойно, как это делал шериф Карсон, сказал:

– Ты прокололся, парень!

– Я?

– Ты не знаешь, кто такой Берлин, ты слыхом не слыхивал о нем, но, выходит, ты знаешь, что он живет в Оксфорде?

Бернат посмотрел на Сару, которая потупила взгляд. Адриа взглянул на обоих и спросил: ты quoque[360], Сара?

– Она quoque, – сдался Бернат. Опустив голову, он произнес: мне кажется, я забыл тебе рассказать об одной подробности.

– Давай. Я слушаю.

– Все началось лет… – Бернат посмотрел на Сару, – пять или шесть назад?

– Семь с половиной.

– Да. У меня с датами… не очень хорошо… семь с половиной.

Так вот, когда Сара пришла в кафе, Бернат положил перед ней экземпляр книги «Эстетическая воля» в немецком переводе. Она взглянула на Берната, потом на книгу, потом опять на Берната и, садясь за столик, пожала плечами в знак того, что не понимает, в чем дело.