— Она такая сильная. Такая умная.

— Ты тоже будешь такой же. Пойди умойся и причеши волосы, а потом спускайся вниз, в ресторан, и скажи Данусу, что я хочу остаться одна; вы пропустите по стаканчику и сядете за стол, и за обедом ты расскажешь ему все то, что только что говорила мне. Ты уже не маленькая. Вы оба не дети. Так больше не может продолжаться, и я не позволю тебе хандрить и огорчаться. Данус добрый. Что бы ни случилось и что бы он ни сказал, я уверена, он никогда тебя не обидит.

— Это я знаю.

Они поцеловались. Антония встала с кровати и пошла в ванную комнату умываться, а когда вышла, взяла с туалетного столика щетку Пенелопы и стала причесывать волосы.

— Серьги принесут тебе удачу, — сказала Пенелопа. — И придадут уверенности в себе. А теперь быстро иди вниз. Данус уж не знает, что и думать, куда мы обе подевались. И помни, поговори с ним и ничего не бойся. Никогда не бойся быть честной и правдивой.

— Постараюсь.

— Желаю удачи, милая. Прощай.

— Спокойной ночи.

Проснувшись, Пенелопа увидела, что утро безоблачно-ясное и обещает еще один погожий день. Откуда-то снизу доносились приятные и такие знакомые звуки: ласковый шум морского прибоя на далеком пляже; крики чаек и громкий щебет дрозда, который прямо под окном поднял из-за чего-то страшный шум; шуршание по гравию шин подъехавшей машины, остановившейся у дверей, и насвистывание водителя.

Было десять минут девятого. Пенелопа проспала ровно двенадцать часов и теперь чувствовала, что хорошо отдохнула, полна сил и очень хочет есть. Был вторник, последний день праздника. При мысли об этом ее охватил страх. Завтра утром они упакуют чемоданы и двинутся в далекий обратный путь, в Глостершир. Ее охватило нетерпение и беспокойство, потому что она не успела сделать все, что наметила. Она лежала, мысленно перебирая предстоящие дела и в кои-то веки выдвигая на первое место свои собственные. Дануса и Антонию и сложное положение, в котором они оказались, временно нужно отодвинуть на второй план. У нее еще будет время поразмышлять над их проблемами. Это потом, а сейчас она должна заняться своими делами.

Пенелопа встала, приняла ванну, причесала волосы и оделась. Затем, приведя себя в порядок и надушившись, она села за письменный стол и стала писать письмо Оливии на плотной, с дорогим тиснением бумаге, которую предоставляла своим постояльцам гостиница. Письмо было короткое, скорее похожее на записку; в нем она сообщала, что подарила Антонии серьги тетушки Этель. Почему-то ей показалось, что Оливия непременно должна об этом узнать. Она положила письмо в конверт, надписала адрес, прилепила марку и заклеила его. Потом взяла сумочку, ключи и спустилась вниз.

В открытые вращающиеся двери вливались прохладный воздух и свежие ароматы утра. В безлюдном холле был только портье, стоявший за конторкой, да уборщица в синем халате пылесосила ковер. Пенелопа поздоровалась с ними, бросила в ящик письмо и отправилась в ресторан заказать завтрак. Апельсиновый сок, два яйца, тосты, конфитюр и чашка черного кофе. Когда она уже заканчивала завтрак, в ресторане появились первые посетители, которые, усаживаясь на свои места, разворачивали свежие газеты или обсуждали, как провести предстоящий день. Одни собирались играть в гольф, другие — осматривать достопримечательности. Слушая их разговоры, Пенелопа радовалась, что ей нет необходимости согласовывать с кем-то свои планы. Ни Данус, ни Антония не появились, и в глубине души она была рада этому, хотя и испытывала легкие угрызения совести.

Она вышла из столовой. Было уже половина десятого.

В холле она остановилась около портье.

— Я собираюсь в картинную галерею. Вы не знаете, когда она открывается?

— По-моему, часов в десять, миссис Килинг. Вы на машине поедете?

— Нет, я пойду пешком. Сегодня такое погожее утро. Нельзя ли вас попросить прислать за мной туда такси? Я позвоню, когда освобожусь.

— Конечно, миссис Килинг.

— Благодарю.

Пенелопа вышла на улицу, с удовольствием подставила лицо солнечному свету и прохладному свежему ветерку, и от этого почувствовала себя свободной и беззаботной.

В детстве в субботу утром она, бывало, испытывала точно такое же ощущение беззаботности и пустоты, которая вот-вот наполнится неожиданными удовольствиями. Пенелопа шла медленно, наслаждаясь запахами и звуками, останавливаясь, чтобы полюбоваться цветами в садах, сверкающей гладью залива, понаблюдать за мужчиной, выгуливающим собаку в песчаных дюнах. Подойдя к повороту дороги к галерее, куда вела круто идущая в гору мощенная булыжником улочка, она увидела, что галерея уже открыта. Там никого не было, кроме молодого человека, сидевшего за столиком у входа, но в столь ранний час и в самом начале отпускного сезона это показалось ей вполне естественным. Молодой человек с длинными волосами был мертвенно-бледен; на нем были заплатанные джинсы и пестрый свитер. Он отчаянно зевал, как будто не спал всю ночь, но при виде Пенелопы подавил зевок, выпрямился на стуле и предложил ей купить каталог.

— Спасибо, мне не нужен каталог. Возможно, уходя, я куплю несколько открыток.

С видом безгранично утомленного человека юноша снова развалился на стуле. Пенелопа не могла взять в толк, кому пришло в голову предложить ему должность смотрителя, но потом решила, что он, видимо, пошел сюда работать из любви к искусству.

На новом месте, в самой середине глухой стены, картина выглядела очень внушительно. Она ее ждала. Пенелопа прошла через зал и удобно устроилась на старой кожаной кушетке, где много лет назад сиживала вместе с папа́.

Он был прав. Они пришли, эти молодые художники, как он и предсказывал. Справа и слева от «Собирателей ракушек» были развешаны картины абстракционистов и примитивистов, и на их полотнах играли и яркие краски, и свет, и жизнь. Исчезли со стены менее значительные полотна, такие как «Рыбачьи шхуны ночью» и «Цветы на моем окне», в былые времена висевшие на самом виду. Теперь их место заняли работы других живописцев, новых художников, которые пришли им на смену. Бен Николсон, Питер Лэнион, Брайен Уинтер, Патрик Херон. Но они совсем не подавляли «Собирателей ракушек», напротив, только подчеркивали голубые и серые тона и мерцающие отражения на любимой картине папа́; Пенелопе даже пришло в голову, что этот зал можно сравнить с комнатой, где соседствуют старинная и совсем современная мебель, не вступая в противоречие друг с другом, потому что каждый предмет является самым совершенным творением зрелого мастера.

Она сидела, спокойная и довольная, и с наслаждением любовалась картиной.

Когда послышался какой-то шум и вошел новый посетитель, она не обратила на это никакого внимания. Где-то сзади, за спиной, она услышала шепот, потом медленные шаги. И вдруг отчетливо вспомнила тот августовский день во время войны, когда ей было двадцать три и на ногах у нее были дырявые тапочки, а рядом сидел папа́. И в галерею, да и в ее жизнь, вошел Ричард. И папа́ сказал ему: «Они придут… и изобразят на холсте солнечное тепло и цвет ветра». Так все началось.