на удивлении, насколько все-таки неглубоки они. Казалось бы, предельная раскрытость, распахнутость в самом тайном и сокровенном, и в результате — всего лишь некое подобие мастеровитости, этакое техническое упражнение, не рождающее никакого отклика в душе. Увы… Лукавство и не предполагает ни глубины, ни ответного сопереживания.

3

Быть может, и не стоило бы столь подробно анализировать стихи Дербиной, но разговор сейчас не только о поэзии, но и о симптомах той болезни, которой поражено наше общество, уже не различающее порой добро и зло. Ту укоренившуюся сейчас нравственную вседозволенность, при которой и возникает то, что я называю «феноменом Дербиной». Только в атмосфере вседозволенности, исчезновения каких-либо моральных запретов убийство гениального русского поэта может стать неким фундаментом для возвеличивания убийцей самой себя.

Одно из интервью убийцы называлось в газете «Она убивала Рубцова крещенской ночью». Другое — «Цветы для убийцы Рубцова». И тут уже, конечно, никуда не уйдешь от мысли об «ужасных обломках». Но вспомните еще раз, как заканчивается это стихотворение.

Сам не знаю, что это такое… —

говорил Рубцов, прозревая на четверть века вперед. Он не знал. Не знали этого и живущие в то время его современники. Никто не знал, каким оно будет, наше время. Это знаем мы, живущие сейчас… И на что нам остается надеяться? Разве только на то, что сбудется все-таки до конца пророчество поэта и «ужасные обломки» все-таки уплывут…

Пути и дороги

Никто не знает, что нужно, чтобы родился великий поэт. Как остроумно было замечено, никому не пришло бы в голову выписывать из Африки эфиопа, чтобы обзавестись Пушкиным… Странными и неведомыми путями творится Божий Промысел, являя миру великих творцов, и только отблески этого сокровенного пути различаем мы, вглядываясь в их творения, в их судьбы.

Великий поэт не свободен в выборе своего Пути. Предпочтение более благоприятной, менее тернистой жизненной дороги всегда оборачивается потерей самого себя, оплачивается отказом от предназначения…

1

Ни о чем так много не писал Николай Рубцов, как о дороге, о Пути. Это мог быть «путь без солнца, путь без веры гонимых солнцем журавлей», или «глухое скаканье по следам миновавших времен», или просто — такая непростая! — «Старая дорога», где:

Здесь славен каждый — мертвый и живой!

И оттого, в любви своей не каясь,

Душа, как лист, звенит, перекликаясь

Со всей звенящей солнечной листвой,

Перекликаясь с теми, кто прошел,

Перекликаясь с теми, кто проходит…

Здесь русский дух в веках произошел,

И ничего на ней не происходит.

Рубцов отчетливее других ощущал отличие истинного Пути от механического передвижения, лишь имитирующего Путь. На рубцовской старой дороге царит покой, мир и гармония. По этой дороге, перекликаясь с прошедшими и проходящими, перемещаются не тела и чемоданы, а души людей…

Совсем другая картина в рубцовском «Поезде». Мы еще не успели различить в «грохоте и вое», «лязганье и свисте» «непостижимые уму силы», а уже непоправимо изменился пейзаж, и мы мчимся «в дебрях мирозданья», «посреди явлений без названья», и воочию является перед нами страшный облик:

Вот он, глазом огненным сверкая,

Вылетает… Дай дорогу, пеший!

На разъезде где-то, у сарая,

Подхватил меня, понес меня, как леший!

Все совершается так стремительно и непоправимо, что мы как бы и не замечаем, что сверкающий огненным глазом «он» не просит нас посторониться, а требует отдать «ему» дорогу. Ту самую старую дорогу, на которой и совершается спасение души, где «июльские деньки идут в нетленной синенькой рубашке…».

Больше всего Рубцов боялся отдать свою дорогу, страх потерять ее всегда присутствовал в нем. Этот страх прорывается во всех «вокзальных» стихах. Даже когда крутится в голове веселенький, беззаботный мотивчик:

Прекрасно небо голубое!

Прекрасен поезд голубой!

Даже когда такое беззаботное настроение, что на вопрос: «Какое место вам?» уже готов бездумный ответ: «Любое», и когда и дальше против твоей воли, сами срываются с языка страшные слова:

— Любое место, край любой!

Вот тогда и срабатывает спасительный страх и, стряхнув с себя дурашливую веселость, спешит поэт исправить вырвавшуюся у него в эйфорийном состоянии оговорку.

— Прости, — сказал родному краю, —

За мой отъезд, за паровоз.

Я несерьезно. Я играю.

Поговорим еще всерьез.

Об «играх» Николая Михайловича Рубцова серьезный разговор у нас впереди. Впереди и разговор об особом характере его «советского» — усвоенного не через церковь, а через русский язык и литературу — православия. Сейчас пока нужно понять, что Рубцов отчетливо различал путь, ведущий к спасению, и путь, ведущий к гибели. И не только различал, но и воссоздал в своих стихах. Нетрудно заметить, что в отличие от движения «Поезда» движение по «Старой дороге» осуществляется как бы вне времени: «Здесь русский дух в веках произошел, и ничего на ней не происходит». Вернее, не вне времени, а одновременно с прошлым, настоящим и будущим. Эту одновременность событий легко можно проследить, например, по стихотворению «Видения на холме», где разновременные глаголы соединяются в особое и по-особому организованное целое. В умении ощущать одновременность прошлого и будущего и скрыт, очевидно, секрет удивительной прозорливости Николая Михайловича Рубцова.

2

Точно неизвестно, когда написано стихотворение «Я умру в крещенские морозы». Как вспоминает Валентина Алексеевна Рубцова, Рубцов говорил о своей смерти в крещенские морозы еще в шестьдесят пятом году, приехав к брату Альберту в Невскую Дубровку.

Предположительно в 1966 году написано Рубцовым и стихотворение «Седьмые сутки дождь не умолкает…». Очень интересно сопоставить эти стихи.

В «Седьмых сутках» девять строф, разбитых на три равные части. Три центральные строфы явно перекликаются с тремя центральными двустишьями стихотворения «Я умру…» Здесь те же образы затопленных могил, всплывающих гробов, ужасных обломков.

Неделю