и, в то же время, можно предположить, что не болезненность и истеричность, а предельно обостренное и обнаженное переживание драматических противоречий бытия могло, по всей вероятности, сближать творчество французского мыслителя и русского писателя. “Я могу одобрить только тех, кто ищет истину с болью в сердце”, – подчеркивал Паскаль, подразумевая, что эта боль становится, помимо прочего, и своеобразным гносеологическим инструментом, обогащает познание, помогает узреть в истине ее полноту и целостность, а не только голую фактичность и позитивистскую закономерность. Вполне возможно, что именно такое духовное переживание и сердечная заинтересованность могли открыть для Паскаля и Достоевского такие пласты реальности, которые ускользали из методологического обзора философов-системати-ков типа Декарта или Гегеля. Паскаль и Достоевский не стремились, как утверждает исследователь, принизить разум, а пытались отвести ему подобающее место и оценить его действительные возможности и границы в познании человека и мира. С их точки зрения, непонимание отмеченных возможностей и границ, превышение полномочий разума и его превращение в верховного арбитра всего и вся, в меру всех вещей опасно и пагубно не меньше его принижения. Безудержное обожествление рассудка способно, в конечном итоге парадоксальным образом вести через упрощающие объёмную сложность и глубину жизни материалистические идеи и рационалистические теории к неразумию и безумию, к господству эгоистических инстинктов и торжеству нигилизма.

С учетом приведенных поправок, Гроссман как представляется в целом верно уловил органическое “избирательное сродство” между Паскалем и Достоевским. Невидимое присутствие, родственность души – подобные констатации, казалось бы, обязывают к созданию фундаментальных работ или, хотя бы, известного количества фрагментарных статей и заметок. Однако, существует лишь одна-единственная статья И.И. Лапшина “Достоевский и Паскаль”, автор которой подчеркивает свойственные обоим мыслителям внутренние боренья и выделяет следующие, сближающие их, с его точки зрения “литературные мотивы”: проблематика “моральной двойственности человеческого существа”, образ созерцания двух бездн добра и зла, подразделение сладострастия соответственно трем видам душевной деятельности (чувственной, интеллектуальной и волевой), именуемым у Паскаля как libido sentiendi (похоть чувства), libido sciendi (похоть знания) и libido dominandi (похоть властвования). Исследователь отмечает также сходство рассуждений Ставрогина в набросках к “Бесам” со знаменитым “пари” Паскаля о существовании Бога и бессмертии души.

Эти важные замечания не затрагивают, однако, всего комплекса различных вопросов, связанных с анализом последствий практического знакомства русского писателя с идеями французского мыслителя и типологической родственностью их философско-художественного мышления. Кроме того, они остались вне сферы научного внимания и не привлекали дополнительного интереса к рассматриваемой теме, по которой в отечественном литературоведении до сих пор не предпринято никаких изысканий.

Думается, такое несоответствие объясняется целым рядом причин – от внешне конъюнктурных до внутренне содержательных. К числу первых можно отнести то обстоятельство, что из-за идеологического замалчивания в советский период не только русской, но и западной религиозной мысли тексты Паскаля до последнего времени никогда полностью не издавались. С другой стороны, сочувственный или полемический диалог с мировыми гениями нередко глубоко запрятан в недрах философско-художественной логики Достоевского, как бы зафиксирован. Так, например, расшифровка кантовских антиномий даётся в книге Я.Э. Голосовкера “Достоевский и Кант”. Н.Н. Страхов вспоминает, как “забавляло” Достоевского, любившего “вопросы о сущности вещей и о пределах знания”, когда он “подводил его рассуждения под различные взгляды философов, известные из истории философии”. Оказывается, что “новое придумать трудно, и он (то есть Достоевский), шутя, утешался тем, что совпадает в своих мыслях с тем или другим великим мыслителем”.

Взгляды Паскаля были близки Достоевскому благодаря тому, что в них он видел сосредоточенность на коренных проблемах “тайны человека” и путях ее разгадывания, критику атеизма и апология христианства, выяснение границ “евклидова ума” и действия “законов сердца”, разграничение главного и неглавного знания, идеала и идолов, обнаружение разнообразных следствий гордости и смирения как полярных духовно-психологических сил личности, общность взглядов на иезуитскую мораль и ярко выраженный христоцентризм. То есть, по существу те же самые вопросы, которые волновали и его самого.

С особой настойчивостью Паскаль подчеркивал в своей философии изначальную двусоставность бытия, неизбывное срастание элементов величия и ничтожества человеческого существования, что создает всегда двоящиеся картины мира, где добро и зло многообразными переплетениями событий и поступков слиты в тесный узел. Та же самая неискоренимая двойственность человеческой природы стала с юности предметом пристального духовного внимания и Достоевского. Еще в послании брату от 9 августа 1838 года, где впервые упоминается имя Паскаля, будущий писатель в чисто паскалевских интонациях и терминах размышляет о падении человека с “высокого места”, о повреждении его духовной природы и смешении в ней разнородных начал: “Одно только состояние и дано в удел человеку: атмосфера души его состоит из слияния неба с землёю; какое же противузаконное дитя человек; закон духовной природы нарушен… Мне кажется, что мир наш – чистилище духов небесных, отуманенных гордою мыслию”. Это высказывание как бы в зародыше содержит размышления Достоевского в известной записи от 16 апреля 1864 года “Маша лежит на столе…” о непостижимой срединности и переходности человечества, о человеке как своеобразном мосте, противузаконно соединяющем идеал любви к Богу и ближнему и противоположную идеалу натуру: “Возлюбить человека, как самого себя, невозможно. Закон личности на земле связывает. Я препятствует”.

По убеждению Достоевского, которое напоминало взляды Паскаля возобладавшие в историческом процессе научные методы и философские системы не приближают к раскрытию “тайны человека” и восстановлению нарушенного закона духовной природы, лишь усиливают “путаницу” и уводят от решения главных вопросов. В письме брату от 5-10 мая 1839 года будущий писатель выражает своё желание абонироваться на французскую библиотеку для чтения, чтобы познакомиться с великими произведениями гениев математики и военной науки. Характеризуя себя как “страстного охотника до наук военных”, он вместе с тем заявляет, что не терпит математики, не хочет и не может сделаться Паскалем или Остроградским. “Математика без приложения чистый ноль, и пользы в ней столько же, как в мыльном пузыре”.

Выделяя специальный аспект деятельности французского учёного, студент инженерного училища оставляет в стороне его собственную критическую рефлексию по поводу науки вообще и математики в частности. Между тем, в будущем эта рефлексия станет для Достоевского значимой, ибо она опять-таки будет выходить на человековедение и предварять его собственную оценку математики как не самой необходимой науки. По Достоевскому, в чем он близок Паскалю, сосредоточенность на отвлечённых науках как бы перекачивает духовную энергию и отключает интеллектуальное внимание от внутреннего человека, отсоединяет познание от понимания фундаментальной роли гнилостно-энтропийного корня самости у павшего с “высокого места” и нравственно повредившегося человека, от уяснения результатов действия в мире восьми “главных страстей” (гордости, тщеславия, сребролюбия, чревоугодия, блуда, уныния, печали, гнева). Более того, эти науки