образованщине у Солженицына и т. п.), которые вышли из естественного неведения простых, но не достигли понимания искусных, составляют самый деятельный слой общества и пытаются изменять и регулировать его законы на основе ограниченного разума и непросветленной натуры, преобразовывая в смутах и волнениях внешний мир, но не достигая духовного и нравственного прогресса.

Вслед за Паскалем, Тютчев подчеркивает безосновность, беспочвенность и “короткость” мышления “полуискусных” (при их неутихающей активности и вездесущности), непонимание ими того, что политические формы и юридические законы сами по себе мертвы, не заключают положительного критерия, а приобретают значительность их религиозно-культурном и духовно-нравственном содержании. Например, при всяких реформах власти необходимо учитывать (и “искусные” это учитывают), что возможен в действительности более деспотический произвол, “ибо он будет облечен во внешние формы законности, заменит собою произвол отвратительный, конечно, но гораздо более простодушный и, в конце концов, быть может, менее растлевающий…”. И именно таковым является “наше мнимое право, которое по большей части есть не что иное, как скрытый произвол”. Скрыты от “полуискусных” и другие “невидимые” причинно-следственные связи. Поэт формулирует целый ряд “роковых” и парадоксальных закономерностей, обнаруживаемых с христианской точки зрения, с помощью целенаправленного внимания к тому, что происходит на первичном духовном уровне, в нравственной сфере, в психологии человека при доминировании той или иной “политики” или “идеологии”. Так, “великие кризисы, великие кары наступают обычно не тогда, когда беззаконие доведено до предела, когда оно царствует и управляет во всеоружии силы и бесстыдства. Нет, взрыв разражается по большей части при первой робкой попытке возврата к добру, при первом искреннем, быть может, но неуверенном и несмелом поползновении к необходимому исправлению. Тогда-то Людовики шестнадцатые и рапслачиваются за Людовиков пятнадцатых и Людовиков четырнадцатых”. Невдомек многим государственным деятелям, считает Тютчев, и ничтожность материальных способов единства там, где недостает духовного единства, и даже противоположных их задаче действие. Сугубо материальное подавление властью (при отсутствии оживотворяющего духа и искренних убеждений) диссидентов и оппозиционеров способно лишь лишить ложные учения “специфического содержания” и придать ему несвойственное значение и популярность, “вес, силу и достоинство угнетенной мысли”. По мнению поэта, “полуискусные” не могут чувствовать, осязать и понимать “глубокие, глубоко скрытые в исторической почве корни”, всех их “плохо, очень плохо учили истории”, потому нет ни одного вопроса, который они постигали бы “в его историческом значении. С его исторически-непреложным характером”.

Согласно Тютчеву, “бессознательность” и как благонамеренных правительственных чиновников, так и ратующих за прогресс оппозиционеров заключается в их невосприимчивости оборотных сторон тех или иных явлений – “нравственного бессилия” казенного патриотизма или благоприятной для тупых карьеристов “животворной теплоты полицейского начала”, безобразий “так называемого общественного мнения” или “беснующейся пошлости” молодого поколения. И процессы, идущие при господстве “полуискусных” в политике и идеологии приводят к тому, что на свет Божий выводятся “выродки человеческой мысли, которыми все более и более наполняется земля Русская, как каким-то газом”.

В рядах многочисленных представителей “полуискусных” Тютчев выделяет новое сословие “так называемой интеллигенции” и не надеется, что “эта пресловутая интеллигенция поймет и оценит начинающийся всемирный кризис”. Из его уст раздаются еще более категоричные оценки образованных, но лишенных корней и традиций пролетариев умственного труда: “на то и интеллигенция, чтобы развращать инстинкт”, а также отнимать у человека “самые заветные верования”. С его точки зрения, божественная мудрость и народный инстинкт должны соединиться, минуя средостение антропоцентрических проектов и рационалистического полузнания.

Сам поэт, всецело опираясь в мысли на христианскую почву и логику, в жизни, как уже вскользь описывалось, испытывал иго “человеческого, слишком человеческого”, нес бремя “двойного бытия”, оставался в промежуточном положении между “небом” и “землей”, Христом и “Весной”, как бы воплощал размышления Паскаля о драматическом уделе человеческого раздвоения между полюсами величия и нищеты. Согласно автору “Мыслей”, человек не является ни ангелом, ни животным, а представляет собой сосуществование того и другого, мост между ними, середину между двумя этими крайностями.

Неискоренимая двойственность человеческой природы, несущая в себе признаки величия и ничтожества, стала предметом пристального духовного внимания Тютчева, который, вместе с тем, с глубоким напряжением экзистенциально переживал ее. Уже в самых ранних стихах Тютчева тема онтологической двойственности человеческого бытия заявлена вполне отчетливо.

Всесилен я и вместе слаб,

Властитель я и вместе раб…

(“Всесилен я и вместе слаб…”)

В стихотворении “Проблеск” лирический герой поэта чувствует в своих жилах “небо”, а в сердце радость, верит “верою живою”, устремляется с земного круга “душой к бессмертному”, но тут же встречает непреодолимы откат:

Мы в небе скоро устаем, —

И не дано ничтожной пыли

Дышать божественным огнем.

И в стихотворении “С поляны коршун поднялся…” вновь констатируется: “Я, царь земли, прирос к земли!”. Поэт пишет о непостижимом законе неистощимого водомета “смертной мысли”:

Как жадно к небу рвешься ты!..

Но длань незримо – роковая,

Твой луч упорный преломляя,

Свергает в брызгах с высоты.

(“Фонтан”)

Душа “жаждет горних”, животворных вершин, где ступают “небесных ангелов нога”. Она хотела бы вырваться из густого слоя” жизни, оттолкнуть “все удушливо-земное”. Однако жизнь обхватывает ее “тусклой, неподвижной тенью” и обрекает на постоянное “заключение”.

Жизнь, как подстреленная птица,

Подняться хочет и не может…

Нет ни полета, ни размаху —

Висят поломанные крылья,

И вся она, прижавшись к праху,

Дрожит от боли и бессилья…

(“О этот Юг, о, эта Ницца!…”

Проделав весь круг рациональных, поэтических историософских и иных размышлений, Тютчев в личной жизни так и не мог обрести просветленного внутреннего единства, чаемой “небесной” и “горней” однородности. Интеллектуальное понимание, логическая необходимость, духовный порыв, огромное желание достичь высшей цельности вступали в противоречие с реальной “экзистенцией”, “натурой”, “сердцем”. И, как уже неоднократно подчеркивалось ранее, состояние неразрешимой двойственности и бесконечной борьбы оставалось неистощимым уделом Тютчева до конца его дней. Своеобразным стоическим гимном тревоге и труду “смертных сердец”, побеждаемых лишь неумолимым Роком, звучит стихотворение поэта “Два голоса”:

Мужайтесь, о други, боритесь прилежно,

Хоть бой и неравен, борьба безнадежна!

Над вами светила молчат в вышине,

Под вами могилы – молчат и оне…

А. Блок намеревался поставить это стихотворение, написанное в 1850 году, эпиграфом к драме “Роза и Крест” и отмечал как его доминанту “эллинское, дохристово чувство Рока”. Однако итоговая бесплодность подобного мужества и жажды реального бессмертия личности заставляли Тютчева вновь и вновь обращаться к христианству не только в