детей, этого не должно было быть.

К у р т (помолчав, робко). Тебе это было трудно?

Э в. Да. Все-таки… Были минуты, когда я… была полна решимости пойти к нему. Когда думала, что вправе поставить мое чувство выше всего. Была уверена в этом. И не испытывала стыда… в эти минуты.

К у р т (напряженно). Если ты… Я хочу сказать, что не стану тебе мешать.

Э в. Ах, какой благородный герой… (Просто.) Это прошло.

Неожиданно подходит к нему, щелкает его пальцем по носу.

В этом есть даже что-то вроде сочувствия.

Это же было уже два года назад.

К у р т. Наш брак был… в такой опасности. А я даже не знал.

Эв подходит к шкафу, приводит там в порядок платья после штурмового налета Су.

Э в. А я и не говорю, что это угрожало нашему браку. Но это могло бы сделать его… более осознанным. (Глядя на него в упор.) Или ты меня выгнал бы, если б узнал?

К у р т. Нет… (Смотрит на нее.) Нет, Эв.

Э в. Это ты только так говоришь.

К у р т. Определенно нет, Эв.

Э в. Су сказала бы: ты была дура, Эв, что не сделала этого. Обворовала себя.

К у р т. Она так и сказала.

Э в. Можешь ты сделать что-нибудь для нее?

К у р т. Если она в самом деле захочет. (Бессмысленно переставляет диаграмму у кровати с места на место, хватает картину Мане, снова отставляет ее.) Эв… У нас ведь были четкие представления друг о друге, о нашей жизни.

Э в. Когда мы были студентами, у нас часто не оставалось ни пфеннига до стипендии. Но мы чувствовали себя богатыми.

К у р т. У нас было одинаковое представление о мире…

Э в. …каким мы его хотели видеть.

К у р т. Каким мы бы его сделали.

Э в. Мир начинается с нас самих. Об этом-то мы и забыли.

К у р т. По моей вине?

Э в (качает головой). Я хотела спасти наш брак, который, собственно, стал уже лишь привычкой. В этом не было героизма. Обман или разумное дело то, как ты собираешься поступить со своими рабочими, — над этим я всерьез лишь сегодня задумалась. А до того не думала, свыклась со всем, приспособилась. Это было, вероятно, мило с моей стороны. И, безусловно, весьма удобно для тебя. Это было глупостью. И трусостью. Меня не остановило даже, что ты отнесся ко мне как к большому ребенку, когда зашла речь об аспирантуре. Нет, ты не возражал. Ты просто лишил меня решимости — тем, как ты говорил об этом. Что гораздо хуже.

С у  стоит в дверях, оба заметили ее одновременно. На ней слишком длинный и слишком большой купальный халат — вероятно, он принадлежит Курту. Она ведет себя очень робко, как провинившийся ребенок.

С у. Вы не слышали звонка?.. Телефон звонил.

Э в (Курту). Ты опять не переключил с твоего кабинета.

С у. Я подошла… Очень долго звонил, и громко.

К у р т. Извини, Су…

С у. Это был он… (Смотрит то на Эв, то на Курта.) Фридель… Я не сказала, кто я… (Тихо.) Не дала себя узнать. (Зябко запахивает ворот халата у шеи.) Он просил передать, что очень сожалеет, что не смог быть… Он весь вечер разговаривал по телефону с областью. Сейчас сидит над твоими планами. (Курту.) Ты, конечно, знал, что не все еще потеряно?

Курт смотрит то на нее, то на Эв.

С у. Он завтра утром придет на фабрику. А тебя просил собрать все руководство. Так он сказал. (Собирается уйти.) Извините…

К у р т. Су!

Су останавливается, робко глядит на обоих. Она как-то очень переменилась.

(Смущенно.) Ничего… Тебе надо выспаться.

С у  послушно кивает, выходит. Курт смотрит ей вслед, затем поворачивается к Эв, которая внимательно за ним наблюдает. Он пожимает плечами, отходит к окну.

Э в. Итак… Все-таки… Запоздалый триумф? Который все… отменяет? (Подходит к нему.) И… делает этот вечер… как бы несостоявшимся?

Курт не отвечает, смотрит через окно вниз, с отнюдь не победоносным видом.

Когда пришли эти двое… Ты не знал, кто идет и нет ли Фриделя с ними. И испугался?

Курт поворачивается и молча смотрит на нее.

Испугался… товарищей по работе?

Курт делает беспомощный жест, молчит. Эв помолчала, затем спокойно подошла к стене, сняла с нее диаграмму, повесила картину Мане. Курт наблюдает за ней. Движения Эв спокойны, не демонстративны, но именно сейчас-то она это делает как бы из-под палки, против своего желания.

(Повесив картину.) Если у тебя завтра совещание с Фриделем, то едва ли ты сможешь забрать детей из сада.

К у р т. Он не любитель длинных заседаний, я думаю.

Э в. Нет?

К у р т (неловко). Я возьму детей и вместе с ними зайду за тобой в школу.

Э в. Но это ж кружной путь. И мне еще нужно купить продукты на субботу и воскресенье.

К у р т (подходит к ней, робко). Мы могли бы вместе пройтись по магазинам.

Э в. Удастся это тебе?

К у р т. Я постараюсь…

З а н а в е с.

Перевод Ю. Клеманова.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Мы живем в эпоху глубоко, небывало, всесторонне драматическую, в эпоху напряженного драматизма процессов разрушения и созидания.

Максим Горький

Драматургия Германской Демократической Республики зарождалась в трудной обстановке, и становление ее было сложным процессом. Как хлебное зерно, пустившее корни в скудной земле, ищет живительный источник, так и немецкий театр после краха фашизма с великим трудом нащупывал те подспудные гуманистические элементы, которые могли стать основой для нового театрального творчества. Кровавая война, развязанная немецким империализмом, оставила после себя не только груды развалин и горы трупов — она совершенно изуродовала культуру Германии. Три четверти театральных зданий было разрушено. Значительная часть актеров погибла на войне. Эмиграция развеяла по всему миру многих видных антифашистских драматургов и режиссеров. Широкие слои народа и многие деятели искусства подверглись развращающему действию фашистской идеологии. Отвратительный культ нордически-германских героев и безоговорочное подчинение бесчеловечной клике фюрера попрали гуманизм и демократизм искусства. Все это привело к деградации и полному оскудению немецкого театра. Фашизм систематически культивировал духовное, моральное и художественное разложение богатой гуманистическими традициями, всемирно значимой немецкой театральной культуры. Сегодня нам кажется чудом, что антифашистским и социалистическим деятелям искусства при поддержке советских товарищей удалось за несколько послевоенных лет расчистить эти духовные руины и подготовить благоприятную почву для развития нового театра в ГДР. К середине пятидесятых годов большинство театральных зданий в стране было восстановлено. Знаменитый «Дейче театр» в Берлине уже через год после окончания войны открыл сезон драмой Лессинга «Натан Мудрый», воскресившей гуманистическое направление в репертуаре