Ослепительно-желтая птица – иволга – пела на пальме. В глубине двора, вокруг бассейна жилого комплекса, пищали мелкие пташки, щелкали садовые ножницы, вздыхал мегаполис. Вечером – третьим в Лос-Анджелесе – к ней вернулась острота слуха (она и не догадывалась, что утратила ее). Нечто похожее происходило с ней ближе к концу заточения в Ранчо-Лос-Амигос. Возвращение к обычной жизни.

В городе ее памяти не изменились лишь мягкий климат и пальмы. Восточнее Санта-Моники, где прежде ходил трамвай, ныне тянулось шоссе на десять полос, надземная беспредельность автомобильного великолепия. По дороге из аэропорта ей садились на хвост, сигналили, подрезали. Горы, на которые она прежде ориентировалась, скрывались в клаустрофобном смоге. Здания, миля за милей высившиеся над дорогой, соревновались между собой, точно раковые опухоли, какое больше. Город уже не вдохновлял безбрежность ее ума. Она была обычной измученной туристкой из Чикаго, матерью, чей сын, по счастью, умел читать карту.

Не так уж и плохо быть обычной. Приятно снова слышать птиц. Приятно, не смущаясь, надеть купальник, потому что сбросила почти все килограммы, которые планировала. Как приятно было бы провести целый день в Пасадене, еще раз навестить Джимми в доме престарелых, и пусть Антонио, который научился отлично готовить, снова сделает ужин. Какая неожиданная досада, что ей придется сесть в арендованную машину и ехать по шоссе.

Она уже не чувствовала нетерпения встретиться с Брэдли. Три месяца, охваченная нетерпением, сосредоточившись на том, чтобы похудеть и поехать в Лос-Анджелес, она почти не задумывалась, что будет, когда она туда попадет. Она довольствовалась тем, что представляла, как они молча встретятся глазами и горячечная страсть расцветет с новой силой. И когда Брэдли во втором письме пригласил ее в Пасадену, она не предвидела, как страшно окажется водить машину по здешним магистралям. Она настояла, что сама приедет к нему, потому что квартира Антонио в Пасадене явно не место для страсти, да еще Джадсон путается под ногами.

– Мам, посмотри на меня.

Джадсон, на соседнем шезлонге, в мешковатых плавках, устремил на нее объектив. Камера коротко застрекотала.

– Милый, почему ты не купаешься?

– Я занят.

– Весь бассейн в твоем распоряжении.

– Не хочу мокнуть.

Что-то встрепенулось в ее душе – то ли страх, то ли вина: воспоминание. Девушка в Ранчо-Лос-Амигос панически боялась прикосновения воды к коже.

– Я хочу посмотреть, как ты ныряешь. Покажешь?

– Нет.

Сгорбившись над камерой, он повернул ручку регулировки. Камера была сложновата для девятилетнего, она пыталась уговорить его не брать ее с собой в поездку. Пока летели из Чикаго, Джадсон, вместо того чтобы почитать книжку, беспрерывно возился с камерой, нажимал и крутил все детали, которые можно крутить и нажимать. То же и в Диснейленде. Пленки у него было всего на три минуты съемки, и он волновался, заметно переживал, что израсходует ее впустую, – то и дело вскидывал камеру, но не решался снимать, возился с настройками, хмурился. Она тоже волновалась из-за дороги, и курить ей хотелось больше, чем она позволяла себе в присутствии сына. В половине четвертого пленка все-таки кончилась. Деньги они потратили, в городке Дикого Запада так и не побывали, но Джадсон сказал, что с него хватит. На парковке Диснейленда, перед обратной дорогой в Пасадену, она выкурила две сигареты “Лаки страйк”.

– Убери камеру, – сказала она. – Хватит уже, наигрался.

Джадсон с театральным вздохом отложил камеру.

– Ты из-за чего-то расстроился?

Он покачал головой.

– Из-за меня? Из-за того, что я курю? Извини.

Снова запела иволга, желтая-прежелтая. Джадсон взглянул на птицу, потянулся было к камере, но спохватился.

– Милый, что случилось? Ты сам не свой.

Он помрачнел. К ней вернулся не только обычный слух: все чувства стали острее.

– Ты скажешь мне, что тебя тревожит?

– Ничего. Просто… ничего.

– Что случилось?

– Перри меня ненавидит.

В ней вновь шевельнулась вина, на этот раз отчетливее.

– Вот уж неправда. Перри любит тебя больше всех. Ты его любимец.

Джадсон скривил губы, точно сейчас расплачется. Она потянулась к его шезлонгу, прижала его голову к своей груди. Худенький, еще не знающий гормональных бурь, так и проглотила бы, но Мэрион почувствовала, что он пытается отстраниться. Старый лифчик обвис, и грудь ее в нем казалась похотливо-свободной. Мэрион выпустила Джадсона.

– Перри уже шестнадцать, – пояснила она. – Подростки часто говорят то, чего не думают. И то, что сказал тебе брат, вовсе не значит, что он не любит тебя. Я в этом уверена.

Джадсон смотрел все так же мрачно.

– Что-то случилось? Он чем-то тебя обидел?

– Велел оставить его в покое. И сказал плохое слово.

– Наверняка он это не всерьез.

– Еще он говорил, что его от меня тошнит. Он сказал очень плохое слово.

– Милый, мне очень жаль.

Она снова обняла его, на этот раз так, чтобы его голова оказалась у нее на плече.

– Я могу сегодня не ездить к другу. Останусь с тобой и Антонио. Хочешь?

Джадсон вывернулся из объятий.

– Не надо. Я его тоже ненавижу.

– Неправда. Никогда так не говори.

Он взял камеру, вновь принялся щелкать. Щелкать. Щелкать. Прежде ей не приходилось волноваться за Джадсона, но его увлеченность камерой напомнила ей собственную нездоровую увлеченность. Вдруг, ни с того ни с сего, ей привиделся образ столь явственный, что она содрогнулась: ей привиделось, как близкий ей по духу мужчина ложится на нее и она безудержно раскрывается ему навстречу. Купальник на ней висит, она похудела на тридцать фунтов ради него, просто безумие. Ах, облегчение одержимости, блаженно изгоняющее вину. Внутренний выключатель никуда не делся, и она по-прежнему может им щелкнуть.

– Джадсон, – сказала она с бешено бьющимся сердцем, – ты меня извини, я сама не своя. Мне жаль, что Перри тебя обидел. Ты точно не хочешь, чтобы я осталась здесь, с тобой?

– Антонио обещал поиграть со мной в “Монополию”.

– Ты не хочешь, чтобы я осталась?

Он по-детски преувеличенно пожал плечами. Правильно было бы остаться с ним, но день за “Монополией” пролетит быстро, а Антонио обещал приготовить на ужин хрустящие тако. Сегодня у нее нет дел, которые нельзя отложить на завтра – кроме встречи с Брэдли.

– Идем в дом. Может, Антонио сделает тебе смузи.

– Сейчас приду.

– Ты разве не видел табличку? Детей младше двенадцати лет нельзя оставлять без присмотра.

Антонио познакомил Джадсона с понятием “смузи” – нечто вроде молочного коктейля с бананом. Антонио ушел на пенсию с той работы, ради которой они с Джимми перебрались в Лос-Анджелес, но сохранял бодрость, седина очень ему шла, он никогда еще не был таким красавцем. Он запросто мог бы найти нового возлюбленного, но вместо этого каждое утро и вечер навещал в доме для престарелых прикованного к постели Джимми. Мэрион осознала, что по юношеской предвзятости, поскольку Антонио мексиканец, неправильно понимала его отношения с дядей. Главой семьи всегда был Антонио, а не Джимми. Картины Джимми так толком и не нашли покупателя, теперь он худой, кожа да кости, позвоночник совсем раскрошился, даже в кресле-каталке ему неудобно. От прежнего Джимми остался лишь разум. Она спросила, как поживает его брат Рой, и Джимми ответил, что первый правнук Роя родился в день, когда Никсона выбрали президентом. “Угадай, чему он больше обрадовался”, – добавил Джимми.