– Мэрион… Мэрион…

Он попытался поцеловать ее.

– Я имею в виду, – она высвободилась из его рук, – я ужасно хочу есть.

– Ты хочешь пообедать.

– Да, пожалуйста.

Безвкусная восточная ширма в столовой опечалила Мэрион. Тот факт, что Брэдли стал вегетарианцем и трезвенником, опечалил Мэрион. Витамины, которые он запивал чаем со льдом, опечалили Мэрион. Полусфера яичного салата на листе латука опечалила ее до такой степени, что Мэрион к ней не притронулась. Грудь ее теснила досада, что она приехала зря. То, что она представляла, как они трахаются — потому что именно это она и представляла, что уж греха таить, поэтому и морила себя голодом, и придумывала предлог поехать в Лос-Анджелес, – теперь казалось ей дикостью, она жалела, что когда-то занималась сексом с Брэдли. И вообще с кем бы то ни было. Была бы она в свои пятьдесят монахиней, жила бы в монастыре, просыпалась каждое утро и слышала милых птиц, посвятила бы себя Богу: вот бы прожить такую жизнь, а не эту…

– Ты же говорила, что хочешь есть, – сказал Брэдли.

– Извини. Салат очень вкусный. Но я бы… не возражаешь, если я сперва покурю?

Выражение его лица ответило ей, что он возражает. Он и правда помешался на здоровом образе жизни.

– Я могу выйти в патио.

– Нет-нет, не надо. У меня где-то была пепельница.

– Я понимаю, – сказала она, – от меня по-прежнему одни неприятности. Я надеялась, что сумею тебя одурачить.

Его осенило.

– Такты… замужем?

– Ну да. Так и есть. Я привезла фотографии, сейчас покажу. Вот…

Она вскочила, вышла в прихожую. В сумочке сверху лежали сигареты. Если она выкурит одну-единственную сигарету, его шторы не провоняют. Мэрион закурила, вернулась в столовую и поняла, что ей здесь, в общем-то, нечего делать. Впрочем, желание, чтобы ее трахнули, омерзительная, хоть и бессмысленная, одержимость никуда не делась.

Она положила фотографии на стол, и это помогло ей опомниться. Среди улыбающихся лиц ее детей незримо присутствовал зародыш, которого она убила. Брэдли, кажется, тоже уже был бы рад, если бы она уехала. Дошло даже до того, что он помахал рукой перед своим носом, отгоняя ее дым. Фотографии лежали на столе, никто их не смотрел. Она спросила, верит ли он в Бога.

– В Бога? – он поморщился. – Нет. А почему ты спрашиваешь?

– Бог спас мне жизнь.

– Точно. Ты же вышла за священника. Странно, что я не сообразил.

– Что у меня связь с Богом?

– Нет, теперь-то я понимаю. Ты всегда была…

– Ненормальной?

Он со вздохом поднялся и пошел на кухню. У нее больше не было причин голодать, но сигареты стали частью ее независимости. Брэдли вернулся с желтой керамической пепельницей. С надписью “ЛЕРНЕР МОТОРС”.

Она улыбнулась.

– Что сталось с Лернером?

– После войны он все распродал. Автомобильные магазины перебрались в другое место, а кузовные работы никому не были нужны. Гарри на них в основном и зарабатывал.

Она постучала сигаретой о пепельницу.

– Этот пепел я посвящаю памяти Гарри.

Печаль еще больше старила Брэдли. Стоило им заговорить о чем угодно, кроме них двоих, как сразу становилось ясно – и всегда было ясно, – что они не подходят друг другу. Самое важное и лучшее в Мэрион он так и не понял. Обратное, пожалуй, тоже верно. В Лос-Анджелесе она была слишком поглощена переживаниями и не знала, что такое любовь. Настоящая любовь пришла позже, в Аризоне, и ее вдруг пронзила тоска по Нью-Проспекту. По их милому скрипучему дому. По нарциссам во дворе, по тому, как после Бекки в ванной всегда парилка, по тому, как Расс начищает ботинки перед похоронами. Она не жалела, что постарела на тридцать лет. И не жалела, что с таким трудом доехала до Брэдли, потому что наградой ей стало ясное осознание: образ жизни ей послал Бог. Он послал ей четырех детей, роль, в которой она поднаторела, мужа, разделяющего ее веру. А с Брэдли они только трахались.

Она затушила сигарету, попробовала салат. Брэдли тоже взял вилку.

И лишь когда она уходила, полтора часа спустя, что-то могло случиться. Она показала ему фотографии, заметила, как внимательно он рассматривает недавний школьный снимок Бекки, и с трудом досмотрела его бесконечные фотографии. Лучше бы она еще час провела в саду, чем хотя бы минуту смотреть на фотографию его внука; тоска ее была настолько агрессивной, что граничила с ненавистью. Но она играла роль жены священника, очарованной отпрыском Брэдли, и больше не говорила ничего, что могло бы вызвать у него раздражение.

Когда она уже стояла в дверях, он попытался оживить ее интерес. В ответ на ее небрежное прощальное объятие он схватил ее за задницу и прижал к себе.

– Брэдли.

– Поцелуй меня, пожалуйста.

Она клюнула его в щеку, и он облапил ее. Точно слепой, шарил руками по ее телу, тыкался губами в шею, сжимал грудь, и тогда она уверилась в том, что знала и так. Она почувствовала себя не желанной, а невидимой. Погладила Брэдли по голове и сказала, что ей пора возвращаться к Джадсону.

– Ты не можешь задержаться еще на часок?

– Нет.

Это была неправда. Она предупредила Антонио, что, возможно, вернется поздно. Брэдли сжал ее голову, попытался поймать ее взгляд.

– Я не сумел тебя забыть, – признался он. – Даже когда ты сошла с ума, я помнил о тебе.

– Ну, сейчас-то уж что.

– Зачем ты мне написала? Зачем приехала?

– Наверное… – Она рассмеялась. Все заливал свет. Мир был полон света. – Наверное, мне хотелось наконец обо всем забыть. Я не понимала, что делаю. Это придумал Бог, а не я.

При слове “Бог” Брэдли выпустил ее. Провел рукой по тому, что осталось от его волос.

– Извини, – добавила Мэрион.

– Не то чтобы… на работе у меня есть чудесная подружка. Лучше, чем я заслуживаю.

– А.

– Но… она не ты.

– Ну, никто не я, кроме меня.

– Ее родители японцы. Она ведет наши счета.

– Спасибо, что сказал. – Она взяла сумочку, защелкнула замок. – А то я боялась, у тебя никого нет.

Уйти из его дома, не сдавшись, купаться в Господней похвале и впервые в жизни понимать, что заслужила ее, неизмеримо приятнее, чем сдаться. Радость окрыляла: Мэрион буквально летела к машине. Она помнила эту радость. Похожее чувство охватило ее тридцать лет назад, возле “Карпентере”, когда Брэдли положил конец их роману. Правда, тогда эта радость лишь усугубила ее одержимость, перетекла в безумие, в сотворенного и уничтоженного ребенка. Но сегодня конец положила она. И радость эта от Бога; Мэрион не сомневалась, что Он ее бережет.