Потом обед с родителями Шахразады в доме Бакравана рядом с базаром, но только после того, как Шахразада настояла, чтобы Азаде надела чадру, которую Азаде терпеть не могла, как и все, что чадра олицетворяла. В огромном семейном доме – новые слухи, но там атмосфера была вполне благополучной: никакого страха и полная уверенность в добром исходе. Изобилие всего, как всегда, точно так же, как и в ее собственном доме в Тебризе; слуги улыбаются, ощущение полной безопасности и хвала Творцу за победу, как сказал им Джаред Бакраван, а теперь, когда базары скоро откроются и все западные банки позакрывали, дела пойдут просто чудесно, как шли раньше, пока шах не ввел свои безбожные законы.

После обеда они вернулись в квартиру Шахразады. Пешком. Закутавшись в чадру. Никаких проблем, и все мужчины относились к ним с почтением. Базар был переполнен людьми, в лавках на продажу было выставлено ничтожно мало, хотя каждый торговец предсказывал изобилие, которое придет, приедет, прилетит в самом скором времени: все порты забиты сотнями кораблей, ломящихся от товаров. На улицах тысячи людей бродили туда-сюда, имя Хомейни на устах у всех, крики «Аллах-у акбаррр», почти все мужчины и юноши вооружены – ни одного старика с оружием. В некоторых местах «зеленые повязки» вместо полиции время от времени бестолково пытались регулировать уличное движение или просто стояли тут и там с вызывающим видом. В других местах обычным порядком действовала полиция. Два танка, управляемые солдатами, прогрохотали мимо; на броне – туча «стражей» и просто гражданских лиц, махавших руками прохожим, которые приветствовали их громкими криками.

Но и в этом случае в каждом человеке под личиной ликования угадывалась напряженность, особенно в женщинах, закутанных в непроницаемый для глаз саван чадры. Один раз, повернув за угол, они увидели впереди группу молодых иранцев, окруживших темноволосую женщину, одетую на западный манер. Они издевались над ней, толкали ее, осыпали оскорблениями, делали непристойные жесты, несколько юнцов достали из штанов пенисы и махали ими перед ней. Женщине было лет тридцать пять: аккуратно одетая, короткое пальто поверх юбки, длинные ноги, длинные волосы под маленькой шляпкой. Какой-то мужчина протолкался к ней через толпу. Он тут же начал кричать, что они англичане и чтобы их оставили в покое, но молодежь не обратила на него никакого внимания, толкая его со всех сторон и сосредоточив внимание на женщине. Она была вне себя от ужаса.

Быстро растущая толпа не давала Шахразаде и Азаде обойти эту сцену стороной, поэтому они были вынуждены стоять и смотреть. Потом появился мулла, который приказал толпе разойтись и принялся гневно выговаривать обоим иностранцам, что они обязаны почитать исламские обычаи. К тому времени, когда Шахразада и Азаде добрались домой, обе устали и чувствовали себя так, словно их вываляли в грязи. Они сняли одежду и повалились на постель из мягких одеял.

– Я рада, что вышла сегодня на улицу, – устало произнесла Азаде, глубоко озабоченная. – Но нам, женщинам, нужно организовать протесты, пока еще не поздно. Нужно устроить демонстрацию, пройти по улицам без чадры и с открытыми лицами, чтобы муллы раз и навсегда поняли: мы не имущество, у нас есть права и ношение чадры – наше личное дело, наше решение, а не их.

– Да, давай! В конце концов, мы тоже помогали добиваться победы! – Шахразада коротко зевнула, полусонная. – О, я так устала.

Короткий сон оказался очень кстати.

Азаде лениво смотрела, как лопаются пузырьки пены, вода в ванне теперь была горячее, поднимавшийся от нее сладковатый запах доставлял огромное удовольствие. Потом она на секунду села, зачерпнула пены и разгладила ее по груди и плечам.

– Интересно, Шахразада, но сегодня я была рада, что вышла на улицу в чадре. Эти мужчины такие ужасные.

– Мужчины на улице всегда ужасные, милая Азаде. – Шахразада открыла глаза и посмотрела на нее, на ее блестящую золотистую кожу, торчащие соски. – Ты так прекрасна, Азаде, дорогая!

– Спасибо, но из нас двоих прекрасная – ты. – Азаде положила руку на живот подруги и похлопала по нему. – Маленькая мамочка, а?

– Я так на это надеюсь! – вздохнула Шахразада, закрыла глаза и снова отдалась блаженному теплу. – Я едва могу представить себя матерью. Еще три дня, и тогда я буду знать наверняка. А когда у тебя с Эрикки будут дети?

– Через год-два. – Голос Азаде звучал спокойно: эту ложь она произносила уже много раз.

Но глубоко в ней жил неизбывный страх, что она бесплодна, потому что она не пользовалась противозачаточными средствами со дня свадьбы и всем сердцем желала понести от Эрикки с самого начала. Всегда один и тот же кошмар поднимался в ней: сделанный ею аборт навсегда украл у нее шанс иметь детей, как бы доктор-немец ни пытался ее успокоить и заверить в обратном. Как я могла быть такой глупой?

Легко. Я была влюблена. Мне было семнадцать, и я была влюблена. О, как глубоко я любила! Не так, как Эрикки, за которого я с радостью отдам жизнь. С Эрикки все по-настоящему, все навсегда, наполнено добротой, страстью и покоем. С моим ясноглазым Джонни все было как во сне.

Ах, Джонни, интересно, где ты сейчас, что поделываешь, такой высокий, красивый, голубоглазый и такой англичанин. Кого ты выберешь в жены? Сколько сердец ты разобьешь так же, как разбил мое, мой дорогой?

В то лето он учился в школе в Ружмоне, деревне по соседству с той, где она заканчивала свое обучение. Он приехал якобы затем, чтобы освоить французский. Это случилось после того, как уехала Шахразада. Она встретила его в «Сонненхофе», загорающего на солнышке, любующегося красотой Гштаада, лежавшего в чаше гор. Ему тогда было девятнадцать, ей три дня назад исполнилось семнадцать, и все то лето они провели, бродя по горной Швейцарии – такой прекрасной! – по ее горам и лесам, купаясь в речушках, играя, занимаясь любовью, с каждым разом все смелее, забираясь выше облаков.

Ох уже эти облака, думать о них не хочется, сонно сказала она себе, моя голова проплавала в облаках все то лето: она знала правду о мужчинах, о жизни и одновременно не знала ее. Потом осенью он сказал: «Извини, мне пора уезжать, возвращаться в университет, но я вернусь к Рождеству». Он не вернулся. А потом, задолго до Рождества, она узнала. Столько боли и ужаса там, где должно было быть одно лишь счастье. Холод страха, что узнают в школе, потому что тогда обо всем расскажут ее родителям. Аборты без согласия родителей были в Швейцарии запрещены законом, поэтому ей пришлось пробраться в Германию, где можно было договориться об операции. Каким-то образом ей удалось разыскать добросердечного врача, который уверял и успокаивал ее как мог. Было не больно, все обошлось без проблем совершенно – лишь небольшие сложности с тем, где раздобыть деньги. И она все еще любила Джонни. Потом, на следующий год, она окончила школу, все оставалось в секрете, она вернулась домой в Тебриз. Мачеха каким-то образом прознала. Я уверена, это Наджуд, моя сводная сестра, меня выдала, разве не она одолжила мне деньги на операцию? Потом узнал отец.

Целый год ее продержали как мотылька, приколотого булавкой. Потом прощение, примирение – некая форма примирения. Она начала учиться в Тегеранском университете. «Я согласен, при условии, что ты поклянешься Аллахом: никаких любовных историй, полное повиновение, и ты выйдешь замуж только за того, кого я сам выберу», – сказал ей тогда хан.