Такие стихи не каждому дано писать. Их не забудет русская поэзия. В годы, последовавшие за ее вторым расцветом, в годы ее быстрого оскудения послышался вдруг этот новый голос, не похожий на другие голоса. ‹…› Другие или недостаточно обновляют русскую преемственность, или совсем отрываются от нее; Ходасевич ей верен и в ней свободен, свободен именно потому, что верен ей. ‹…› Он сохранил жизнь русской поэзии, живой ритм русского стиха, без чего не полностью жива и сама Россия.

Организация чествования не обошлась без сложностей, поскольку Ходасевич был постоянным сотрудником изданий противоположной политической направленности. Тем не менее в ресторане “Монизетт”, находившемся напротив “Клозери де Лила”, 4 апреля собрались и “возрожденцы”, и “ближайшие сотрудники” “Современных записок”, и эмигрантские живые классики Бунин, Мережковский, Зайцев, Куприн – всего человек сорок. Организацией юбилея ведала Берберова. Как записала в дневнике Вера Бунина, “юбиляр явился поздно, когда все были в сборе. Как всегда, изящен, немного насмешлив и, как редко, доволен”. Бунин и Мережковский говорили речи, Вишняк прочел сочиненные в его честь стихи.

Кроме газеты и журнала, в которых сотрудничал Ходасевич, о его юбилее вспомнили в еврейских кругах русского Парижа. Возник замысел переиздания его уже ставших классическими переводов. Выбор остановился на никогда отдельным изданием не выходившей “Свадьбе Эльки”. Предполагалось выпустить книгу тиражом 260 экземпляров с иллюстрациями Мане-Каца. К сожалению, издание так и не состоялось (для другого, тоже не доведенного до конца издания “Свадьбы Эльки”, иллюстрации делал в те же годы – ирония судьбы! – Леонид Пастернак, отец вечного антагониста Владислава Фелициановича).

“Поднять престиж Ходасевича”, о чем хлопотала Нина Берберова, казалось, удалось. Однако вскоре долгожданный праздник был омрачен, как и триумф после “Собрания стихов” – причем тем же самым человеком. На обеде в “Монизетт” в числе других присутствовали “Жоржики”, Одоевцева, Оцуп. Для них 1930 год также был удачным. Например, возник журнал “Числа”. После прекращения в 1928 году “Звена” у “гумилят” не было своего печатного органа – сейчас им удалось обзавестись им благодаря тем же практическим талантам Оцупа, которые спасали их от голода в Петрограде. Спонсором и формальным соредактором нового журнала выступила теософка Ирма де Манциарли. Это позволило “Числам” объявить себя журналом чисто литературным, стоящим вне текущей политики. Понятно, что подобная позиция вызвала у завистливых собратьев по эмиграции обвинения в “эстетстве”, возрождении традиций декаданса и даже в “советофильстве”. Но у Ходасевича она могла вызвать лишь чистую зависть: зависимость эмигрантской литературы от некомпетентных редакторов-политиков была его постоянной головной болью. Позднее, когда помощь Манциарли прекратилась, “Числам” приходилось прибегать к разным способам финансирования, в том числе тем, что так язвительно описаны в рассказе Набокова “Уста к устам”: публиковать сочинения щедрых графоманов. Тем не менее журнал дотянул лишь до десятого номера, причем два из них были сдвоенными.

“Числа” стали прибежищем литературной молодежи, которой трудно было проникнуть на страницы “Современных записок”. Именно здесь сформировалась, под влиянием Иванова и под опекой Адамовича, та школа, которой дано было позднее название “Парижская нота”. Здесь печаталась проза Юрия Фельзена, Сергея Шаршуна, Василия Яновского, статьи Сергея Лифаря о балете и Артура Лурье о музыке. Для молодых авторов было важно и то, что “Числа” не были так оторваны от общеевропейского литературного процесса, как другие эмигрантские журналы: здесь можно было прочитать о Прусте, о Джойсе, о сюрреализме. Из старших в “Числах” публиковались Мережковский, Гиппиус, Ремизов, Зайцев. Ходасевич к числу авторов “Чисел” не принадлежал; более того, уже в первом сдвоенном номере журнала ему был брошен резкий и скандальный вызов. В “Числах” появилась заметка под названием “К юбилею В. Ф. Ходасевича”, подписанная неким А. Кондратьевым. Напечатана она была под рубрикой “Свободная трибуна” – тем самым редакция сняла с себя ответственность за этот “юбилейный” текст.

Уже начало статьи отдавало елейной издевкой:

Чествование В. Ф. Ходасевича по случаю его двадцатипятилетнего юбилея явилось несколько неожиданным для широкой массы читателей. ‹…› Тем более, конечно, была своевременной и удачной мысль организовать это чествование, с одной стороны, напоминающее о четвертьвековой ценной и высокополезной деятельности писателя, к сожалению, долгое время принужденного видеть к себе недостаточное внимание, с другой – поясняющая тем из почитателей Ходасевича, которые были в этом недостаточно осведомлены, что перед ними не относительный новичок, а маститый писатель с четвертьвековым разнообразным стажем[695].

Дальше А. Кондратьев описывал вехи “высокополезной деятельности” Ходасевича. Он не говорил ни одного худого слова, но почти каждая его фраза содержала болезненный удар:

Первая книга Ходасевича “Молодость” вышла в 1908 году, и уже в этой прекрасной книге многие основные черты дарования поэта просвечивают с достаточной определенностью. Черты эти прежде всего выражаются в умении перенять структуру, тон, интонацию чужой, более мощной поэзии, но перенять с таким тонким искусством, что заимствование почти приобретает вес первоисточника и почти заставляет нас забывать о том, что оно светится не своим, а отраженным светом. ‹…›

С выходом “Счастливого домика” Ходасевича отзывами авторитетных критиков (Брюсова и др.) сразу ставят в один ряд с такими величинами, как С. Соловьев, Б. Садовской, Эллис, Тиняков-Одинокий, ныне полузабытыми, но в свое время подававшими большие надежды. Еще выше ставили Ходасевича поэты петербургской школы, и, например, покойный Гумилев неоднократно указывал на Ходасевича как на блестящий пример того, какого прекрасного результата можно достичь в стихотворном ремесле вкусом, культурностью и настойчивой работой. ‹…›

Более заметной становится деятельность Ходасевича только со времени большевистского переворота. Писатель становится близок к некоторым культурно-просветительным кругам (О. Каменевой и др.), занимает пост заведующего московским отделением издательства “Всемирная литература”, Госиздат издает его книги и проч. ‹…›

В 1922 г. В. Ходасевич уезжает в заграничную командировку и вступает в число ближайших сотрудников издаваемого Горьким журнала “Беседа”, где и появляется вскоре упомянутая выше статья Белого, давшая первый толчок к должному признанию ценной и высокополезной деятельности Ходасевича[696].

Пассаж про Ольгу Каменеву и Госиздат был в условиях эмиграции почти доносом; утверждение, что статья Белого о Ходасевиче была напечатана в “Беседе”, – намек на использование Ходасевичем редакторского положения в личных целях и при этом прямая клевета. Заключением же статьи, перекликающимся с текстом двухлетней давности, автор (а им был, конечно, Георгий Иванов) прямо себя раскрывал:

Вслед за продолжительным периодом равнодушия и непонимания возникает опасность переоценки значения его творчества, вплоть до такой очевидной нелепости, как приравнение ценной и высокополезной, но скромной по самой своей природе поэзии Ходасевича чуть ли не к самому Блоку. ‹…› Преувеличение это