и… и что нельзя вырасти ягненком, если тебя воспитывают волки? И выбора у него не было?

Или был?

- Ты…

- Не я. Он заболел. Как Генрих. Как тот, кто был до него… другие… болезнь… - Анна подняла руку и растопырила пальцы. Кожа её стала еще белее, а потому темные нити сосудов проступали через эту белую, будто обындевевшую, кожу. – Болезнь таилась долго… у них. Они знали. Умели держать её. Но она все равно брала верх. Потому что то, что они делали, это… неправильно. Нехорошо.

Есть других людей?

Всецело соглашаюсь. Дело даже не в уголовном кодексе Империи. Это… просто противно разуму человеческому. Самой сути моей.

- Боги долго терпели, но… теперь все. Этого рода больше не будет. Долги выплачены…

Я вспомнила призраков.

И крик.

И…

- Тела не найдут?

- Не только тело. Ты знаешь.

Знаю. Что не на каждое капище можно взять и прийти, что есть места, где людям не рады. Не всем, но многим. Что…

В общем, знаю.

И глядя в глаза Анны, понимаю, что она понимает. Это хорошо, когда без слов. Порой слова не способны выразить многое.

- Твое дитя…

- Оно будет другого рода…

Стало быть, обломается Одинцов с менталистом. И не только он. Ну и пусть… зато пока Анна не родит, её будут опекать, холить и лелеять, а ей оно надо. Ей стоит просто отдохнуть от всего и…

- Все будет хорошо, - говорит она, успокаивая, и протягивает руку. И уже я касаюсь пальцев её, которые вновь же теплые и живые. А из глаз опять смотрит… нечто. – Твое сердце не разбилось.

- Скорее уж склеилось как-то и заросло. Раны… они со временем зарастают… но все одно спасибо. Не знаю, твой ли дар меня сберег в войну… и потом…

И Дальний тоже.

Холод.

Может, я сама стремилась к холоду, как к спасению? Тот, снаружи, морозил тело, а собственный внутри и так имелся. Теперь же Дальний остался позади. Да и сердце начало оттаивать, что пугает.

- Хорошая девочка, - говорит мне та, которая уже немножко не человек.

- Уже не девочка. Люди… быстро старятся.

Смеется, будто что-то веселое услышала.

Пускай.

Я тоже улыбаюсь.

И спохватываясь – когда еще случай выпадет.

- Твой подарок… спасибо за него… меня ведь потому не тронули… и его тоже. Остальных…

- Каждому – по делам его. И по силе. Кто-то справился, кто-то…

Василек, выходит, справился. С мертвецами и вообще… тот из его помощников, который выжил, он в разум не вернулся. А Василек, помнится, вменяемым был.

- Люди порой не такие, какими кажутся, - говорят мне наставительно. – А ты… будет плохо – приходи.

- Одна?

- Как получится. И что до вопроса…

Я не задавала вопрос. Как-то невежливо спрашивать о подобном, но мысли были. А для нее мои мысли, похоже, явны и видны.

- Дар – это дар… и если дано, то уж навсегда. Это люди вечно все хотят посчитать, упорядочить… три раза пойти, четыре прийти… так что, если вдруг окажешься в моих владениях, не бойся. А теперь иди. Девочка слаба пока. Нельзя её долго мучить.

Анна моргает.

Чуть морщится и, вздохнув, признается.

- Селедки бы… я так давно селедки не ела. Мясо одно… мясо и мясо…

Она вздрагивает и смотрит на меня.

А я…

- Думаю, если бы что-то было не так, ты бы поняла. Или… она.

Вряд ли она позволила бы своей последней жрице умереть.

И Анна выдыхает.

- Рыба, - уверенно говорит. – Рыбу можно есть. Еще яйца… творог. Но творога не хочу, а вот селедки…

В дверь вежливо стучат.

- Извините, - Новинский заглядывает и, убедившись, что мы никуда не делись и не убились, кажется, вздыхает с облегчением. – Вас… просят.

- Пойдем? – говорю Анне и руку протягиваю. – Познакомлю кое с кем. Он в целом адекватный. И порядочный до одурения. Только… ты, пожалуйста, его не трогай. Ну… ты понимаешь?

Взгляд рассеянный.

И слегка растерянный.

Кивок.

Анну передаю Одинцову из рук в руки. Адъютант его чуть бледнеет, рука его тянется к пистолету, когда собаки начинают обнюхивать Одинцова, а вот тот куда как привычнее. На меня только смотрит.

- Пусть её свозят к Михеичу, она остальных собак заберет. Хорошие ведь. Жалко.

Одинцов чуть хмурится. Ну да, в нынешних обстоятельствах оставшиеся без присмотра собаки – именно то, что его сильно волнует. Но ничего, разберутся.

- А на поляну? – интересуется он, причем явно не у меня, - у Анны.

Да, Одинцов, пусть не аналитик, но тоже соображает.

- Вам туда не за чем лезть, - отвечаю все же я, Анна делает вид, что очень увлечена конфетными фантиками. А может, и не делает. Та, другая, окончательно ушла, а то, что осталось, было совсем ребенком. - И мне.

- Хотя бы примерно… на учет поставить.

- Примерно я тебе на карте покажу.

И Одинцов соглашается.

- Анна, тебя так зовут?

- Аннушка, - говорит Анна тонким детским голоском. – Мама меня Аннушкой звала. И бабушка…

- Красивое имя. Ты животных любишь?

- Хорошие, - она скребет за ухом Куся, и тут щурится, правда, не спуская взгляда с Одинцова.

- А еще за собачками съездим? Вот… вместе?

Аннушка думает недолго. Выражение лица её делается детским, капризным, но она кивает и даже протягивает руку.

- А пряника купишь? – интересуется.

- Куплю. Но кушать надо не только пряники.

- Мяска не хочу!

- Кашку? С молочком? Будешь?

Я выдыхаю. И Одинцов уходит, так и держа Анну за руку. А вот адъютант остается, явно не зная, что ему делать.

- Иди, - говорю. – За пряниками… а мне тут дождаться надо кое-кого…

Кого нельзя оставлять без присмотра.

Глава 56 Щит

Глава 56 Щит

«Человеку, далекому от охоты, сложно понять эту сводящую с ума, снедающую страсть, что снова и снова заставляет покидать дом, ведет в леса и долы, а то и вовсе за моря в поисках особого зверя. Не объяснить, не выразить словами чувства, что снедает, когда получается одолеть медведя ли, дикого ли тура или даже льва, доказав тем самым превосходство человеческого разума…»