Мсье М. умер на границе, в поезде, в транзитной зоне, между Бельгией и Францией. Смерть – это граница; по ту сторону бытия, кажется, все устроено, как у нас (а может, мы тут приспосабливаемся, скверно подражая): тоже есть таможня, которая отбирает у тебя нечто ценное, твое тело, и связанные с ним сенсуальные воспоминания, и прочую контрабанду, которую мы во время жизни не замечаем, возим с собой, как улитка свой домик, всякие пустяки, которым мы не придаем значения, без которых жизнь невозможна, – наверняка где-нибудь есть список запрещенных вещей.

Его привезли в парижский морг. Мы долго не понимали, где его искать. Все сделали Шиманские, нам осталось только присутствовать; в гробу он выглядел куклой (его сильно напудрили, я не понял почему – возможно, потому, что стояли жаркие дни); согласно завещанию, его кремировали, мы – я, Маришка и Серж – отбыли в Бушонвьер-сюр-Луар, чтобы выполнить его завет. Ранним подвижным утром 12 июня (день обещал быть пыльным и хмельным) Серж высыпал пепел с моста над Луарой. Постояли, глядя на реку. Мимо нас проехал на велосипеде мальчик, звякнул печально его звонок. Мари посмотрела ему вслед и зарыдала. Я обнимал ее, но не пытался успокаивать, бесполезно, как и удерживать ее волосы на ветру. Серж тоже расчувствовался, ветер трепал и его седую шевелюру. Мы пили сначала коньяк из его фляжки, затем сидели в таверне, оглушенные, напуганные, хозяин заведения пытался с нами говорить, но скоро понял, что с нами что-то не то, и отстал. Вывеска и погремушки над дверью тарахтели, зонты над столиками гнулись, раскачивались, танцевали, и один-таки упал. Серж дал нам почитать письмо, которое Альфред отправил ему из Брюсселя, – оно дошло уже после того, как он узнал о его смерти. В письме Альфред отписал пятнадцать тысяч франков на то, чтобы тело Петра Четвергова было захоронено подобающим образом, и просил Сержа проследить. Меня это поразило: какое ему было дело до того? Мари спросила, кто такой этот Четвергов? Сержа прорвало, он рассказал всё, даже то, чего, наверное, я знать и не хотел. Не потому что это к чему-то обязывает (приспосабливать дощечки своих разговоров к тем камушкам, по которым прежде мы не ходили), отягощает сердце или омрачает дни, – нет; внезапно всплывшие детали мешают видеть подлинный портрет месье Моргенштерна (бывает, смотришь старое кино, на экране возникают всевозможные мушки, полосы, царапины, словно смотришь фильм на улице во время дождя, но бывает так, что этот дождь делается ливнем и смотреть становится невозможно).

После Луары мы были опустошены. Поехали в Лион к Мишелю. Там, примиренные смертью, собрались все, изучали завещание, решали, как продавать дом на rue de la Pompe (я, разумеется, не участвовал и не знал, куда себя деть), никто не спорил, все были единодушны. Без мсье Моргенштерна в доме стало невыносимо. У пани Шиманской все валилось из рук, в комнате мсье Альфреда на потолке появились трещины, а когда Ярек сдвинул туристический вализ, он скрипнул и с треском развалился, все бумаги из него вылетели, и – что больше всего напугало Шиманских – на пол просыпалась зола. Сначала они подумали, будто бумага, выпадая из ящичков, обращается в прах, но это был сигаретный пепел: мсье Альфред забывал пепельницы в шкафу, задвигал их, накрыв случайным листом бумаги. Были и другие неприятности. Пани Шиманская негромко перечисляла: чернильница сделала мрачное пятно на ковре; ставня отвалилась прямо на цветочный горшок. Как-то разом стало все трещать – особенно лестница хрустела по ночам… Но пока дом не продали, мы продолжали в нем жить. Клеман тоже какое-то время держался, но недолго.

В начале августа мне наконец-то сняли гипс, я продолжал ходить с палкой; мы поехали с Мари в четырнадцатый аррондисман, гуляли, навестили мадам Арно, поболтали с Жераром: страховая компания отказалась ему компенсировать ущерб за разбитую машину, он подал на них в суд. Прошлись по rue de la Santé: вдоль всей охряной стены вокруг больницы и тюрьмы тянулись надписи; на улице Артистов Мари неожиданно стало грустно, она обняла меня, прижалась сильно-сильно и сказала:

– Давай уедем скорей! Серж сказал, что у него есть какой-то знакомый в Англии, у него в отеле найдется для нас работа…

По виадуку пролетел поезд.

Переговорив с Шиманскими, купили билеты на первое октября. Часто ходили в кино (в одном из фильмов, не помню в каком, мне показалось, что трафикан кокаина в поезде предъявил советский паспорт). Я хожу с тростью мсье М.; вчера забыл ее в кафе на улице Пасси, и нам ее прислали с курьером, который сказал: «Мсье Моргенштерн забыл свою трость», – все в доме были тронуты; Рута плакала. В Чехию вошли советские войска – оплот Европы, мон женераль? Начались дожди. Когда Мари уходила, я от тоски шел в кафе “Toltèques” на перекрестке Place de Mexico, пил кофе, читал газеты… все было вроде бы спокойно, но вдруг я наткнулся на статью о восьмерых отважных, которые вышли на Красную площадь с лозунгами против ввода советских войск в Чехословакию, и покой мой кончился, у меня снова тряслись руки, я представлял, что теперь будет с арестованными, я представлял это настолько ярко, что мне казалось, будто часть меня снова там, в психушке, меня даже подташнивало, как во время морской болезни, – так нельзя, говорил я себе, тушил сигарету, – так нельзя, и смотрел на перекресток, – мы едем в Англию, у нас будет работа, Мари, у меня есть Мари… руки сами разворачивали смятую статью, я читал, автоматически закуривал, заказывал еще кофе и читал, читал… после этого я перестал туда ходить, запретил себе даже думать о газетах…

Дни тянулись очень тягостные. Иногда Мари навещала родителей в Épinettes; Шиманские куда-нибудь уезжали, я оставался один в большом не вполне пустом доме, пил вино, много работал до глубокой ночи, хотел закончить перед отъездом большую часть рукописи Альфреда. Не спалось, что-то тревожное грезилось в полусне, будто во мне разорван лист: одна половина исписана понятным твердым почерком, другая – в бреду, и я пытаюсь перевести слова с языка бреда на другую сторону, и ничего, разумеется, не выходит, осколки мозаики превращаются в лед, он тает в моих руках, краски ускользают, испаряясь…

Дождь по ночам шуршал размеренно; днем город приводил себя в порядок: скребли улицы, вставляли стекла в витрины, чинили решетки, со стен смывали надписи, – по телевизору торжественно сообщали о том, что правительство приняло какие-то серьезные решения; трамваи, поезда, курьеры, почтальоны – все пришло в движение и побежало по налаженным маршрутам, а в голове моей еще шумели отголоски уличных боев: вой сирен, хлопки газовых ружей, крики…

Однажды в комнате Клемана включилось радио, сказало несколько слов и умерло. Вот только в мае оно работало каждый день, в коридорах и комнатах слышались голоса, мы с Мари читали записки Альфреда, рассматривали фотографии, пили вино, смеялись… Наша парижская жизнь подошла к концу, но английская не спешила начаться: где-то там, наверху, медленно сводили мосты судеб. Я не умею прощаться, не умею отпускать прошлое, лента времени порвалась, бобина крутится вхолостую, я напрасно склеиваю концы – все равно не сойдется… Начинается другой виток, подходящее время для того, чтобы шагнуть в новые обстоятельства, выйти к новым персонажам, которые еще не подозревают о нашем существовании: они там где-то ходят, а нас к ним несет потихоньку…