— Судя по твоим словам, хороший человек.

Гейр посмотрел на меня:

— Да, он хороший человек. И хороший отец. Но мы с ним с разных планет. Ты эту парковку имел в виду?

— Да.

Мы заехали в подземный гараж и запарковали машину. Прогулялись по городу, Гейр захотел зайти в музыкальный магазин, посмотреть диски с блюзами, это была его новая страсть, потом мы прочесали два книжных, а уж потом стали думать, где бы поесть. Дело кончилось «Пиццей Пеппе» рядом с библиотекой. Глядя на Гейра, никто бы не заподозрил, что произошло в его жизни в последнюю неделю, и, пока мы ели и болтали, я раздумывал, правда ли он не переживает, и в таком случае — почему, или для него важно сохранить лицо и ничего не показать. Когда я только обосновался в Стокгольме, Гейр писал рассказы, а я их читал; рассказы отличала в первую очередь отстраненность от описываемых событий, и помню, я сказал Гейру, что такое ощущение, будто ему предстоит поднять со дна огромный затонувший корабль. Он лежит где-то глубоко на дне сознания. Гейр отмахнулся, для него это было неважно, хотя имело значение, что не одно и то же. Он никакой затонувшей глыбы не признавал и так и жил. Но каков был тогда ее статус? Вытесненное неосознанно? Сознательно вынесенное за скобки? Или взять его собственную формулировку «это все вчерашние новости»? Свое слово здесь сказала и его дистанцированность от родительской семьи: собственное прошлое он держал на расстоянии вытянутой руки и ближе не подпускал. Их жизнь, состоявшая, по его словам, из ежедневной простой рутины, самым значительным событием в которой был воскресный выезд в местный торговый центр за городом и обед в какой-нибудь забегаловке по дороге, и разговоры, редко касавшиеся чего-то значительнее еды и погоды, доводила его до отчаяния и безумия еще и потому, как мне кажется, что в ней совсем не находилось места его работе и замыслам. Родители с братом вообще не интересовались, чем он занят, но и его не интересовало, чем заняты они. Чтобы контакт заработал, Гейру следовало пойти им навстречу, но как раз этого он не хотел. В то время он охотно превозносил теплоту тамошних отношений, заботливое внимание к мелочам, поцелуи и объятия, но это всегда следовало как отступное после разговоров, как он ненавидит в тамошней жизни то и это, и часто это бывал камень в мой огород, потому что хотя в моих отношениях с родней присутствовало и интеллектуальное любопытство, и постоянные беседы на отвлеченные темы, что Гейр называл ценностями среднего класса, зато не было того тепла и близости, которые он считал типичными для рабочего класса, из которого вышел сам. Стремление обставиться поуютнее, столь презираемое в университетских кругах за тот вкус, который при этом проявлялся, считалось простоватым, вернее, примитивным. Гейр терпеть не мог средний класс и ценности среднего класса, но отдавал себе отчет в том, что сам служит их проводником, строя университетскую карьеру со всеми ее обязательными условностями, и застревал в этом месте, как муха в паутине.

Он был рад меня видеть, это я заметил, возможно, даже испытывал облегчение, не за себя, а за маму, что для нее все уже кончено. Чуть ли не первое, что он сказал, — это какую роль играет теперь ее тревога. Никакой роли… И это точно, мы так же в плену у других, как у самих себя, оттуда нам не выйти, освободиться нельзя, человеку достается та жизнь, которая досталась.

Мы поговорили о Кристиансанне. Для него он был просто городом, а меня в нем немедленно заполняли былые чувства. В основном ненависть, но и ощущение собственного несовершенства, что я не могу соответствовать требованиям, которые, я чувствовал, здесь ко мне предъявляются. Гейр говорил, что это просто реакция на место, где ты вырос, что его окрашивает само то время, но я не соглашался, подчеркивал, что есть большая разница между Арендалом и Кристиансанном, у них даже менталитет разный. У города тоже есть характер, психология, дух, душа, называйте как хотите, но вы чувствуете это, как только там оказываетесь, и он присущ и жителям города. Кристиансанн — город торговый, у него мелочная душа торговца. У Бергена тоже душа торгаша, но в ней вдобавок есть место удали и самоиронии, иными словами, город вобрал в себя остальной мир и хорошо знает, что он не один такой.

— Кстати говоря, я летом перечитал «Новые всходы», — сказал я. — Ты читал?

— Давно.

— Гамсун там превозносит дельца. Он молодой, энергичный, восприимчивый, великий герой и будущее мира. Людей культуры он презирает. Писаки, мазилы, все они пустое место. То ли дело торговец, не больше и не меньше! Смешно! Представляешь, какой в Гамсуне сидел бес противоречия?

— Хм, — сказал Гейр. — В биографии есть кусок, как он приударял за служанками. Коллоен[75] ставит ему и это лыко в строку, изображает, что по-человечески не понимает его. Но Гамсун-то вышел с самого низа. Об этом все время забывают. Он из беднейших бедняков. И для него горничная — это шаг вверх по социальной лестнице! Гамсуна не понять, если не помнить об этом обстоятельстве.

— Он назад не оглядывался, — сказал я. — Его психология как будто бы никаким боком с родителями не связана, если ты понимаешь, о чем я. Мне так и видятся какие-то седые старики у стены в комнате в далеком Северном Нурланне, такие старые и седые, что едва отличимы от мебели. И настолько чуждые всей дальнейшей жизни Гамсуна, что вообще не имеют к ней отношения. Но такого не может быть.

— Не может?

— Нет, ну ты понимаешь. Гамсун никогда не описывал детства, только один раз — это «Круг замкнулся». И родительство он почти не изображает. У него в книгах люди берутся из ниоткуда. Прошлого у них нет, потому что оно не имеет значения или они на это значение забили. Кстати, таким образом его герой становится первым массовым человеком, человеком толпы, не имеющим собственного, отпечатанного в нем прошлого. Он сформирован настоящим.

Я взял кусок пиццы, отрезал длинные потянувшиеся нити сыра и откусил кусок.

— Соус попробуй, — сказал Гейр, — хороший.

— Соус тебе.

— Во сколько тебе там надо быть?

— В семь. Начало в половине восьмого.

— Тогда у нас, мягко говоря, довольно много времени. Не прокатиться ли нам по окрестностям? Посмотрим твои места. У меня в Кристиансанне тоже пара есть. Мамин дядя с семьей жил в Люнне. Я бы хотел наведаться туда.

— Для начала выпьем нормального кофе где-нибудь. А потом двинем. Окей?

— Здесь неподалеку было кафе, куда мы ходили в детстве. Давай посмотрим, живо ли оно?

Мы расплатились и вышли. Спустились к отелю «Каледония», я рассказал ему о пожаре, как я стоял за оцеплением и во все глаза смотрел на черный фасад отеля, с которым все было кончено. Пройдя контейнеры в гавани, мы дошли до автобусной станции, у биржи свернули наверх, пересекли Маркенс гате и сели в каком-то артистическом кафе, причем на улице, несмотря на холод, чтобы я мог курить. Потом вернулись в машину и сперва поехали на Эльвегатен, к дому, где я жил первую зиму после развода родителей. Дом был уже перепродан и отремонтирован. Потом мы поехали к дому бабушки с дедом, где умер папа. Развернулись на площадке у яхтенного причала, остановились в маленьком проулке и смотрели на дом. Теперь он был покрашен в белый цвет. Гнилые доски заменены. Сад в полном порядке.