Впрочем, в отличие от грубого, невоздержанного Конрада, король Анри был ровен, спокоен и добр, любил пошутить и посмеяться, и всё это быстро расположило к нему королеву. Она не любила его, и он не любил её, оба отлично это знали, а потому решили стать друзьями и поддерживать друг друга, неся нелёгкое бремя власти в такой неспокойной стране. Но Изабелла оставалась женщиной, ей всё равно хотелось счастья и нежности, хотелось любить. И она всей истосковавшейся душой привязалась к сыну Эдгара и Марии, внушив себе, что поможет молодым неопытным супругам его воспитать.

И вот теперь ребёнка увозили. Королева испытывала отчаяние, понимая, что ничего не может изменить.

Сперва она пробовала уговорить Марию, чтобы та оставила малыша на её попечение: ведь брать с собой в далёкий и небезопасный путь полугодовалого грудничка — сущее безумие. Возможно, Мария и согласилась бы оставить ребёнка в более спокойном месте, но Иерусалимское королевство, окружённое свирепыми сарацинами и живущее в постоянном ожидании их нападения, представлялось молодой матери опаснее моря и тревожных дорог Европы. Покуда рядом (или по крайней мере поблизости) был её Эдгар, Мария не боялась ни за сына, ни тем более за себя. Но раз уж мужу приходится уехать, то надёжнее всего, чтобы и сын, и она поехали вместе с ним. А там как Бог сподобит! Мария была искренне набожна и не раз убеждалась, насколько молитва сильнее железа и крепостных стен...

— Што я вам говориль? Море спокойний, как ладошка! И будет такой на весь наш путь. Я только молю Господа Иисуса Христа, штоб не бил софсем-софсем штиль, не то нам будет дольго плыть, а вы говорили, што нато спешить.

Вилли Морской сказал это Эдгару на второй день пути, когда они, пройдя несколько лье вдоль берегов Палестины, вышли в открытое море.

— Да, погода стоит на удивление! — отозвался молодой рыцарь, любуясь игристой гладью воды, которую солнце то там, то здесь зажигало сотнями разноцветных искр.

Эдгар подумал, что совершает морское путешествие далеко не в первый раз, но впервые видит море абсолютно безмятежным. Самый лёгкий ветер, которого едва хватало, чтобы наполнять большой квадратный парус когга, почти не поднимал волн. Они переливались по громадной изумрудной поверхности легко и незаметно, а если где-то и возникало облачко курчавой пены, то его блеск казался одной из солнечных вспышек. Небо, чистое и прозрачное, тоже было напоено покоем, и лишь синяя черта его слияния с морем, густая, туманная, напоминала, что за пределами этого, видимого с корабля мира, есть ещё мир, а там где-нибудь может уже зарождаться более сильный ветер и ожидаться шторм, который вдруг да доберётся и сюда.

— Кароший погода карашо тля ваш путешествий, — кивнул кормчий, как бы отвечая мыслям рыцаря. — Тля путешествий карашо, но плехо тля того, што вы хотийт нахотить.

— То есть? — не понял Эдгар.

— То есть, штобы нахотить, где мог расбиваться корапль король Ричард.

Слова Вилли повернули мысли молодого человека совершенно в другую сторону: это ему как-то не приходило в голову...

— Ты хочешь сказать, — воскликнул он, — что если бы в море начался шторм, то нас могло бы отнести именно туда, куда отнесло корабль Ричарда Львиное Сердце? Но разве шторма одинаковые? Разве ветер дует в одну и ту же сторону? И разве в разных частях моря всё это не по-разному влияет на движение судов?

Вильгельм слушал, кивая и улыбаясь в свою короткую светлую бороду. Когда Эдгар умолк, кормчий проговорил:

— Шторм быфайт разний, да. Но в этот время года он бывайт отшень ретко, я вам говориль. Король отпливаль год назад, но чуть пораньше, когта ещё ветер бывайт чаще, и буря мошет прихотить вот оттуда... — он махнул рукой в направлении востока. — И всегда шторм в этот время тует с восток на запат. Я много-много раз бываль в такой шторм. И мой корапль, где бы он ни плыль, талеко ли от берег или близко, несло пошти одинаково. И сейчас, когта шторм нет, я би мог только отшень неточно просчитайт, кте могло прибить корапль короля. А если бы мы попадаль в шторм, то просчитали бы точнее.

— Но послушай, Вилли! — Эдгар заволновался и даже схватил кормчего за руку. — Выходит, ты уверен, ты тоже уверен, что король Англии не утонул, а добрался до берега?

— Затшем же ему было тонуль? — возмутился Вильгельм. — У него тоше быль кароший корапль, и кормчий там быль не турак, я немношко с ним говориль до того. Я помню, какой тогта быль буря. Сильный, плехой, но не такой, штоб тонуль кароший корапль с кароший кормчий. Лефиафан[71] пусть меня слопай, если это не так!

— Тонут всякие корабли и всякие кормчие, — раздался снизу, с лесенки, ведущей на кормовую надстройку, голос Фридриха Тельрамунда, и барон поднялся к Вилли и Эдгару, держа в руке медную тарелку с парой ломтей хлеба, куском сала и кожаной кружкой.

Первую фразу Фридрих произнёс по-французски, поскольку важно было, чтобы её понял и Эдгар, но затем обратился к своему соотечественнику на немецком, протягивая ему тарелку. Вилли засмеялся и взял угощение, безо всякого опасения передав руль барону.

— Этот сухопутний человек понимайт в корапль как кароший моряк! — сказал он Эдгару, усаживаясь на верхнюю ступень лесенки. — Никому бы не даваль руль, только моряку. А ему даль. Та, я отпускаль матросы отдыхать — в такой погода пускай поспят тольше. А што всякий корапль тонет, госпотин ритцарь не прав. Бывайт шторм, што нишего нелься сделайт, но тогда, год назад это быль не так. Я помню.

Фридрих нахмурился.

— А ведь неплохая мысль! — произнёс он задумчиво. — Просчитать, куда могло принести корабль короля и высадиться на этом месте... Кто-то из местных жителей может помнить, как произошло