Сначала я думала, что похороню его на тихом деревенском кладбище, мимо которого мы всякий раз шли к блиндажу, он и сам когда-то говорил, что хотел бы здесь лежать. Но года за два до его смерти по здешним местам прошел смерч, повалил целый ряд столетних елей, всё разворотил. Он посмотрел на это разорение, посмотрел и сказал, что передумал, лежать здесь не хочет.

Вообще он по-всякому говорил, но я в конце концов решила, что положу в блиндаже, хотя зимой до его заимки и не доберешься – после Рождества снег уже очень глубокий. Хоронила, как и строила сруб – наняла местных работяг и местного же попа. Они отца и отпели, и в блиндаж, будто в склеп, положили, в общем, всё как полагается. Что отец из истинно-православных, я говорить не стала.

И вот я его там оставила, вернулась в Москву и вдруг второй раз в жизни поняла, что не знаю, что делать. Первый раз это со мной было, когда отец отбывал ссылку в Ухте. Я тогда к нему приехала, а потом соблазнила Телегина – решила, чтобы отец больше не был один, вернуть ему мать. А теперь поняла, что я – последняя, сын ведь точно не будет ничем заниматься, даже где он, никто не знает. То есть сделанное отцом осталось на мне, и с этим как-то надо разбираться. А рукописей, и тех, что я раньше успела переписать, и новых, было много. Мне было очень страшно, – продолжала она, – что из-за меня всё погибнет, и, значит, отец и думал и писал зря.

На болоте я дала себе слово, что, сколько смогу, не дам ничему пропасть. Я и раньше, – продолжала Электра, – из того, что собственноручно переписывала, брала нашему Игнатию на ответы. Конечно, темы были всё больше вероучительные. Сам отец Игнатию писать не хотел, отказывался категорически. Говорил: что хочешь, то и пиши, а меня в это дело не путай.

Так что я давала ответы, а к ним прибавляла, что приход спрашивал – то есть кому на ком жениться, а кому кого за версту обходить. Что у нас происходит, я лучше других знала, жизнь тоже знала неплохо, в общем, ошибалась редко. Все тем, что старец указывал, оставались довольны. Вот я и решила, что еще лет пять, а то и больше, никому, что отец скончался, говорить не стану. Как и раньше, буду ездить на болото и привозить оттуда письма. А в них тоже, как раньше, ответы на всё, о чем Игнатий спрашивает.

Он много о чем спрашивал, но чаще другого о литургике, что, как вы, Глебушка, понимаете, меня устраивало. Мыслей на сей счет у отца было много, а до конца он так ничего и не довел. И вот я эти его мысли оттуда и отсюда выклюю, перебелю, по обыкновению добавлю, что беспокоит приход, и – проторенной тропой в Москву. В основном я этими письмами занималась, но не только.

Снова подготовила для издательства «Наука» целый том отцовских работ по литературоведению. Внутренние рецензии были очень хорошие, но и со второго раза напечатать книгу не удалось. Но я уверена, – продолжала Электра, – что ее время придет. В общем, шаг за шагом я то, что осталось от отца, или письмами к Игнатию, или еще как-то стала выводить на свет божий. И за семь лет, пока здесь не оказалась, – закончила она, – сделала немало”.

Некоторые из идущих ниже писем, написанных рукой Электры, я нашел в 1989 году, то есть уже после смерти отца Игнатия, когда матушка Катерина по старой памяти позвала меня помочь разобрать его архив. Все они хранились отдельно, в довольно объемистой кованой шкатулке. Наткнулись мы на нее, уже заканчивая работу и в общем случайно. Открыли замок, он не был заперт, но чин чином висел на ушках. Писем в шкатулке было много десятков, я выбрал и скопировал несколько первых попавшихся.

Никифор – Игнатию

Землю считаю за храм, нас же, несчастных, прихожанами в нем. Пришли и ушли – только нас и видели. Человек мягок, – продолжал Никифор, – глину, когда его творили, еще не обжигали. Оттого и податлив греху. Бедствия, огонь, мор должны были нас закалить. Но и тут облом: твердости, силы не прибавилось. Наоборот, хрупки мы стали и ломки – чуть уронишь, бьемся, разлетаемся на мелкие кусочки. Были – и нет.

Никифор – Игнатию

Ты ведь не за одну душу несешь ответ – целое стадо впереди себя гонишь. Знаешь, у кого ноги сбиты, он лишней версты не пройдет, падет – что ему до колодца или сочной травы на луговине – ему до райских пажитей ближе. А у другого сил много, ноги переставляет ходко, бодро, с этим вторым иное дело. А все вместе они – стадо, и за каждую голову спрос с тебя. А прав ты или не прав, тем путем их ведешь, что Господь указал, или не тем, с этим не спеши. Отдашь Богу душу – узнаешь.

Никифор – Игнатию

О плотском думаешь, на прихожанку глаз положил. Млеешь, даже в храме, как кот на сметану, на нее облизываешься. Уйми ретивое. А нет – про скопцов вспомни: холостили себя, будто кабанчиков, и ничего – дальше жили.

Никофор – Игнатию

О Сталине, благочинный, попридержи язык. Если невмочь – пальчиками прищепи. Потому и я так думал, а потом раскаялся. Этих, которых он убил, на земле уже нет, их не спросишь. Скоро следом и родня их уйдет – а нам наследство. Тысячи тысяч убиенных, угодников, заступников наших святых, потому что тех, кого убил, он всех спас и всех оправдал, через ров Страшного суда самолично на руках перенес.

Никифор – Игнатию

Ты спрашиваешь об этих, об Иване и Марье, венчать или не венчать, как будут жить? Не побегут ли через неделю в ЗАГС за разводным письмом. Отвечаю. Жить будут хорошо, прочно. Всё в свои пазы войдет, что духовное, что срамное. Подгонять ничего не придется. Ни заусениц не вижу, ни пустот, значит, и места для греха – тоже.

Скоро через Галю начну слать письма. Им верь, это уже не первопуток, серьезная такая тропа, утоптанная. Ее не потеряешь. Может, они тебя и поддержат. А пока трудись, окормляй паству. Господь не оставит.

Чего я делаю? Хожу по лесам, болотам, молюсь о нашей жизни, ее же и разумею. На берегу реки сижу. Тут красиво. Обрыв, и ты над всем, будто и не на земле больше. Здесь тоже, что молится, что думается неплохо. О чем ты меня пытаешь, о том и думаю. Каждый день тебе страницу строчу, усердно работаю, не филоню. А то ты взаправду чад своих духовных нахер пошлешь, грех же на мне. В общем, что могу – разъясню.

Никифор – Игнатию

Ты это, отец благочинный, брось. Куда уйдешь? У тебя стадо. Овцы они и есть овцы, разбредутся кто куда. Потом одних волки задерут, других – грех.

А то, что ты слаб, много непотребного делал и делаешь, то ведаю. И что стучишь, тоже знаю. Слава Богу, родился не вчера и живу там же, где ты. По одному обряду и в одной купели крещены. И о том наслышан, что когда в свой час придешь на квартиру к служивому, у которого на поводке, и как на духу всё выложишь, облегчение как после исповеди.

Пока эта тяжесть в тебе, ноги будто веригами обвешаны. Идешь, чуть не падая. А выпростал – и ничего, будто ангел паришь. Отчего такая радость, о том много думал, но ответа не знаю. И про другое не скажу – от кого это счастье: от Господа или от того, кто нам враг во веки веков. Но склоняюсь, что всё же от Господа. Почему – дальше напишу.

Никифор – Игнатию

Нет, отец благочинный, и не спрашивай, другая вера или нет. Старообрядцы скажут – другая. Мы антихристово семя. Обличье, может, и схоже, кто-то со стороны вовсе сочтет за одно, когда же носом ткнут – смотри, у нас два пальца, а они щепотью и, возглашая “Аллилуйя”, опять же врут в счете, – плечами пожмет, мол, мелочь, ерунда какая-то. Но нет, не мелочь. Не просто не мелочь, главное – метки антихриста. Без них мы обманемся, как боялся Иоанн, примем сатану за Спасителя.