В конверт была вложена записка от Электры. Почерк был неровный (ясно, она себя чувствовала нехорошо), однако разборчивый. В записке она сообщала Игнатию, что письмо, которое вложила в конверт, было написано ее отцом еще десять лет назад, но по непонятным причинам затерялось. Лишь вчера, роясь в своих бумагах, она на него наткнулась, и теперь со всеми мыслимыми извинениями отправляет адресату. Ну и само письмо.

Никифор – Игнатию

Вот, ты пишешь, Игнатий, что по всему видно, дело идет к тому, что я вас оставлю. Напрямую скоро меня уже ни о чем не спросишь. Разве что в молитве. Но тут правильно понял или нет – бабушка надвое сказала. А так, чтобы ответил как раньше, на бумаге, не жди. Оттого напоследок ты главным интересуешься: что я думаю о жизни, которую прожил, и о том времени, в которое жил. А думаю я следующее.

В Писании не только каждая буква и каждое слово – в нем всё от Бога и всё правда. А мы делим – одно возьмем, а на другое поудивляемся, покачаем головой, затем в сторонку отставим. Будто Он не Господь Вседержитель, а маленький ребятенок, и сказал это, не подумав, проще говоря, по недомыслию, или по доброте Своей неизреченной. Пожалел человека, сказал ему хорошее, обнадежил, – а теперь как назад отыграть, не знает.

А отыграть необходимо, потому что народу, которому было дадено его Божественное обетование, такой груз и не поднять, и не вынести. Но идти на попятный Господь не решается, ведь ясно, что если и Он не будет хозяин Своему слову, чего тогда требовать от человека?

В Пятикнижье Моисеевом Он не раз в открытую говорит, что ошибся, и для нас эти Его признания – музыка. Потому что всякий убежден, что давно пора, другого выхода нет и никогда не было, как выстроить избранный народ до последнего человека и прополоть, решительно его проредить. Каждый из левитов, верных Его, обнажив меч, должен пройти от одного конца стана к другому, и в наказание за общий грех убить своего брата, своего друга, ближнего своего.

Но и это после горы Синай карой не назовешь. Ведь ровно в то время, когда Он давал Моисею скрижали, с Собственноручно начертанными письменами Завета, Иаков отлил золотого тельца и самозабвенно вокруг него отплясывал. Ликовал, что у народа наконец есть божество, которое поведет его в Землю, текущую молоком и медом. Подобная измена не может быть прощена; простить ее не милосердие – прямое попустительство.

Так что Господь прав, когда решает, что всем этим пляшущим и скачущим нет места в Книге жизни, и говорит Моисею: “Оставь Меня. Да воспламенится гнев Мой на них, и истреблю их, и произведу многочисленный народ из тебя”. Чтобы уже с ним заключить Новый Завет.

И ясно, что Он бы исполнил приговор, если бы кроткий, мягкотелый Моисей не стал Его умолять отменить злое, говорить: “Прости им грех их. А если нет, то изгладь и меня из книги Твоей, в которую Ты вписал”. Конечно же, эти испоганенные страницы надо было вырвать, выдрать с мясом, начать всю Божественную историю заново, с чистого листа.

А семя Иакова можно было бы и не испепелять – пускай идет на все четыре стороны. Хочет обратно в Египет, к вожделенным горшкам с мясом, или дальше, как неприкаянное, бродит туда-сюда здесь, по Синаю. Мается, вспоминая манну и падающих с неба перепелов, которых было столько, что “Израиль” наконец наелся от пуза, наелся так, что на несчастных Божьих птичек и смотреть уже не мог.

Однако Господь поддается на уговоры Моисея, прощает народ, и измена у горы Синай делается прологом многих других, в числе их и в пустыне Фаран, около Кадеса.

Вспомни: когда общество разбило там стан, Господь распорядился, чтобы Моисей послал соглядатаев, по одному от каждого колена, всего двенадцать человек, высмотреть Ханаанскую землю, которую Он обещал отдать сынам Израилевым. Как ты знаешь, Игнатий, они возвратились через сорок дней и стали говорить, что в земле, которую им обетовал Господь, подлинно течет молоко и мед, но идти туда нельзя, потому что хананеи очень сильны, избранному народу Божию с ними не совладать. Унижая Господа, посланные твердили: “Мы были в глазах наших перед ними, как саранча. Таковы же были мы и в глазах их”.

Народ, как услышал про силу хананеев, поднял вопль, что Господь готовит ему верную смерть, что все они погибнут от меча, снова захотел вернуться в Египет. И вот, Игнатий, безбожники всё это читали, читали и говорят нам: “Ведь Он ведет народ по пустыне, ведет в светлое будущее, а решительности в Нем ни на грош”.

Пораженцев, саботажников, вредителей – тонны, а Он вместо того, чтобы ликвидировать их как класс, погневается-погневается – и простит. Ясное дело, народ слаб, но и Он смотрится не лучше. Опять же Его хваленая прозорливость. Какой же Он Всевидящий и Всезнающий, где Он только разыскал это жалкое пастушечье племя, которое и вправду, как саранча? Когда вокруг было столько издревле славных народов, которые, что ни год, шли в новый поход на все четыре стороны света и, где пройдут, камня на камне не оставят. Только пометят свой путь горами отрубленных голов, чтобы все знали, что они здешние земли повоевали и ушли с победой.

И нам нечего было ответить, потому что и сами мы думали, что Он лажанулся, не на ту лошадку поставил. И даже непонятно как – впрямь заблудился в трех соснах. И я на Его выбор смотрел с осуждением, бывало, что и с брезгливостью. А сейчас нет, сейчас я уже не думаю, что Он был неправ.

Вспомни, Игнатий, многострадального Иова. Вся его книга о том, как трудно жить человеку при Боге, рядом с Богом и во времена Бога. Вера в Единого Бога может всё в тебе поломать, пройти по тебе, как вышепомянутые сильные народы, пройти так, что камня на камне не останется, да вдобавок еще эти камни и раскидает. Сколько ни ходи туда-обратно, сколько ни ищи, ничего не соберешь. А все оттого, что прежде и ты сам, и твои чада и домочадцы жили язычниками; сыновья зачинались каждением идолам и тем же каждением преумножались стада, и так поколение за поколением, чуть не с сотворения мира.

И вот, как я сейчас понимаю, Господь много думал, как сделать, чтобы вера в нас вошла, но из старого повредила немногое; то есть чтобы она не сломала нас через колено, потому что сломанный человек – раб, а вера – свободный выбор. То есть Господь знал, что сразу с верой человеку не справиться, не освоить ее, с ней не совладать – оттого, как и всё живое, начал ее с семечка.

И еще Господь, чтобы нам было с Ним легче, чтобы Он был нам понятнее, в Писании то и дело говорит о Себе человеческими словами. Он Бог крепкий, Он и велик, и силен, но тут же ревнует, гневается. Как и мы, Он переменчив в настроении, может спешить. Бывает, что и нас понукает, торопит не знаю как. Мы искушаем, огорчаем Его своей слабостью, своей податливостью злу, и все-таки, несмотря на грех, мы до сих пор живы. Потому что Он человеколюбив, милосерд, премудр, главное же, что Он, Игнатий, по-прежнему готов нас прощать.

И все равно даже семечка веры в Единого Бога поначалу для человека было чересчур много. Языческое нутро сопротивлялось, не хотело ее в себя впускать. Ведь ты не хуже меня знаешь, Игнатий, что идолы не в капищах, не на горах, не в источниках и не в стволах старых деревьев, которые, может быть, росли еще при праотцах, – а в нас самих.