– К чему ты это? – Лера присела рядом на кровать, поправила сбившийся краешек простыни.

– Наверное, я просто устал, – будто не слыша ее, продолжал Доброслав. – Устал держать их все в голове. Эти бесполезные слова, дающие лишь иллюзию того, что мы понимаем друг друга. Когда-нибудь я забуду их все. Забуду, как называют круглую штуку, на которой жарят яйца. Забуду, как с помощью букв передать очертания облаков, пролетающих за окном. Но человек не может забыть ощущения. Я забуду, что такое огонь. Возможно, даже забуду, что нельзя совать в него руки. Но боль ожога… она существует здесь и сейчас, и не помня, как пишется «пламя», я все равно стану его опасаться. Так глупо… полагаться на эти палочки и кружочки, на эти звуки, произведенные в определенном порядке…

– Иногда ты меня пугаешь, – помрачнела Валерия.

– У меня появилось слишком много времени, чтобы думать, и мало по-настоящему важных предметов для обдумывания. Не обращай внимания. Я просто хочу сказать, что когда совсем свихнусь, когда не смогу два на два умножить, во мне будет продолжать кипеть жизнь. Возможно, более прекрасная и удивительная, чем у нормальных людей. Знаешь, что недавно мне сказала Алиса… Георгиевна?

– Григорьевна.

Доброслав прикрыл глаза. Смотреть на мертвенно-сиреневый пододеяльник больше не было никаких сил. Как и отвернуть голову или сесть. Вслед за душевным подъемом, как это часто случалось в последнее время, пришла полная опустошенность.

– Григорьевна… вот видишь, опять провал… Так вот, она сказала, что больные Альцгеймером обладают сверхспособностью. Не прямо так, конечно, но по сути близко. Они могут забыть только что произошедшее, но продолжают помнить давние события. Для них время идет не по прямой, оно искривляется, сворачивается, словно удав в кольца. Они могут попасть на десять, двадцать лет назад. Со мной такое вряд ли произойдет. Даже жаль…

– Ну вот, теперь я окончательно пришла в ужас, – нервно усмехнулась Лера. – Давай-ка ты сейчас поднимешься, умоешься, сделаешь все необходимые процедуры, и мы с тобой выйдем погулять.

Вторая декада января радовала стабильной погодой. Пусть снежной, серой и угрюмой, но стабильной. Ночью градусник опускался до минус двенадцати-пятнадцати, днем становилось заметно теплее, но до противной оттепели не доходило. За последние две недели Доброслав окреп, и теперь мог худо-бедно, опираясь на палку, но самостоятельно передвигаться. Правда, довольно быстро ноги его начинали снова заплетаться, подрагивать, как у новорожденного олененка, так что Лера на всякий случай всегда вывозила недавно купленную по объявлению коляску. Колеса тут же завязли в каше из реагента и ледяной крошки. Валерия уперлась одной ногой в снег, налегла всем весом на кресло, но даже не смогла сдвинуть то с места. На лбу у женщины проступил пот, но когда Доброслав попытался ей помочь, она лишь улыбнулась и шутливо стукнула мужа по пальцам:

– Э нет, дорогой, не лезь.

– Ты опять? – возмутился Слава.

– Хорошо, – тут же бросила ручки коляски Лера. – Давай сам. Давай. А потом сам же ее покатишь. Только не жалуйся потом, что ужасно устал. Это глупо, Слава. Настолько глупо, ты даже не понимаешь, насколько.

– Речь идет о моем самоуважении.

– То есть от того, что я вытолкаю коляску, ты тут же перестанешь себя уважать, так что ли? Странные вы все-таки существа – мужики. Все, поехала!

– Еще не известно, кто страннее, – поджал губы Доброслав, заставив жену рассмеяться.

Он не мог вспомнить, когда Лера последний раз так смеялась. Максимум, что она позволяла себе в эти долгие месяцы – робкую улыбку, слабое напоминание о той смешливой девчонке, в которую Слава влюбился много лет назад. Как пение соловья посреди пожарища прозвучал этот смех. Немного нелепо, не к месту, но невероятно искренне. И мужчина не удержался и рассмеялся вслед за ней.

Снова пошел снег. Сначала мелкой крупой, постепенно превращаясь в крупные хлопья. Ветер, гуляющий между высотками, забился в подвалы, в узкие щели, оставив после себя тишину. В считанные минуты двор застелило новой хрустящей простыней. А снег продолжал падать, засыпая две цепочки человеческих следов: одни тридцать шестого, вторые – сорок второго размера, да узкую колею от инвалидного кресла. Снег продолжал кропотливо штопать своей белизной пейзаж, словно сшивая землю с побледневшим небом.

Они дошли до сквера. Даже не сквера, а небольшого пятачка перед магазином, на котором владельцы поставили несколько лавок и выложили камешками клумбы затейливой формы среди четырех худосочных кленов. Разметав в стороны снег, Лера помогла усесться мужу. Почему-то именно эти движения – подъем и посадка давались ему с особым трудом. Спина, которую Слава старался держать прямо, тут же сгорбилась. Он невольно зашипел, пытаясь поставить ноги в более-менее удобное положение, но увидев обеспокоенный взгляд жены, тут же отвернулся. Хорошо, хоть Валерия все реже донимала его вопросами. Она уже научилась по одному движению века определять, где и что у него болит.

– Какое сегодня число? – чтобы как-то отвлечь ее и самому отвлечься от неприятных подергиваний в икрах, спросил Доброслав.

– Семнадцатое, – не задумываясь, ответила та.

– Через три месяца твой день рождения.

– Ну и что?

– Как это – что? Мы же всегда с тобой начинали обратный отчет, сколько дней осталось до наших дней рождений. Сначала до твоего, а после – до моего. Ты еще вечно спорила, как правильно считать: включая в счет сам день рождения или нет. И тогда я рассказывал тебе об открытых и закрытых множествах.

Лера сдвинула брови. Потом с усилием произнесла:

– Слава, ты никогда не рассказывал мне ни о каких множествах. И никакие дни мы с тобой не считали. Ты, наверное, меня с кем-то перепутал.

– Перепутал? – по слогам переспросил мужчина, охнул и уронил голову на руки. – Прости, прости Лерик! Да… да, все правильно. Мы считали дни с моей двоюродной сестрой. Когда маленькими были, она вечно задавалась, что старше меня на целую неделю. Но когда же она родилась? Первого… нет… второго…

– Слава, не надо. – Валерия осторожно положила руку мужу на спину, но тот неожиданно раздраженно сбросил ее:

– Дай мне вспомнить! Если я не могу даже такое вспомнить, что же дальше будет?! Мой день рождения… так… седьмого июля, правильно? Значит, минус семь дней… первое, нет, второе… Да черт побери! Почему я не могу посчитать?! Тридцатое. Моя сестра родилась тридцатого июня. Все, ура!

– Не понимаю, чего ты так разнервничался? – Невольно отстранилась от Доброслава жена. – Из-за какой-то ерунды.

– Для тебя это ерунда, конечно. А я… словно ужасно близорукий человек, пытающийся издали прочитать объявление. Только очертания букв, но всю надпись не разобрать. Я силюсь уловить что-то, хватаюсь за отдельные картинки, а едва какая-то информация всплывает в голове, так тут же оказывается совершенно не тем, чем надо. Ты когда-нибудь засыпала еще до заката, а потом, проснувшись ранним утром, не могла понять, сколько проспала? Рассвет сейчас или закат? Новый день или еще старый? У меня со всем так. Иногда мне чудится, что я еще студент, я открываю глаза с мыслью, что мне пара бежать на пары. И только потом, взглянув в зеркало, осознаю, что выгляжу как-то не так… слишком старо для семнадцатилетнего парня. А потом приходит ужас, потому что я просто не знаю – куда девались последние десять-двенадцать лет жизни. Это длиться всего ничего: минуту, может быть, две. Но эти проклятые минуты мое тело и мое сознание… как бы отделены друг от друга. Я теряю себя, свою личность. Поэтому важна любая мелочь. Мне нужны часы, которые будут показывать до последнего: рассвет сейчас или закат.