– Я буду этими часами, – пообещала Лера. – Буду каждый раз напоминать, кто ты, сколько тебе лет. Буду помнить за тебя эти дурацкие даты, записывать нужные слова. И если ты заснешь, если потеряешься в своих лабиринтах, то выведу тебя обратно. Хорошо?

Ответить Доброслав не успел. Слева от скамьи раздались торопливые шаги и громкое одышливое дыхание. Супруги одновременно повернули головы, ожидая увидеть несущегося на них слона, не иначе, но вместо огромной зверюги с бивнями рядом с ними затормозил довольно высокий, но более ничем не примечательный господин. На сей раз первым его опознал именно Слава:

– Вы… вы… я вас знаю!

– Как и предполагалось, вы здесь, – уперев руки в бедра и чуть согнувшись, громко выдохнул господин. Судя по всему, ему пришлось преодолеть значительное расстояние бегом, на больного он не очень походил. – Мои пророчества становятся все точнее. Аж самому противно.

– Братец, перестань! – А вот Алиса Григорьевна особенно не напрягалась.

– Что здесь происходит? Кто этот человек? Это ведь вы были тогда на ярмарке! – разглядев, наконец, лицо шумного незнакомца, вскричала Лера. – Ваше предсказание, будь оно проклято! Это что, какой-то заговор? Или… или… я не понимаю!

– Успокойтесь, Валерия, – в знак примирения вскинул руки с открытыми ладонями доморощенный провидец. – Поверьте, тут нет никакого заговора. Ни обмана, ни корысти. Это ужасно долгая и запутанная история, но пока просто поверьте – я никоим образом не хотел вам навредить.

– Что этот человек здесь забыл? – повернувшись к неврологу, снова задала уже ей вопрос Лера.

– Он – мой брат.

– Ваш брат?

– Да.

– О, – ярость исказила лицо Валерии, – значит, вот как? И кто, кто в вашем тандеме главный? Скольких вы уже облапошили? Сначала запугиваете, а потом залечиваете? Что еще? Может, у меня тоже неизлечимое заболевание, и мне тоже следует сходить к вам на прием? Да что, дьявол победи тут творится?!

– Лера, Лера, успокойся, дай им сказать! – вступился за брата с сестрой Доброслав. – Говорите побыстрей, что вам от нас надо?

– Боюсь, побыстрей не получится, – с опаской поглядывая на высекающую из глаз молнии женщину, тихо произнес Сандерс. – Давайте, для начала, уйдем куда-нибудь, в более подходящие место. На нас уже и так прохожие глазеют.

Это был самый долгий разговор в ее жизни. Самый сложный и самый нелепый. То, о чем рассказывал Роман, было для нее также бессмысленно, как высшая математика, которую с такой легкостью объяснял ее муж. Но сейчас даже он сидел растерянный и озадаченный. Переспрашивал по сотне раз, уточнял, хмурился и постукивал пальцами, пытаясь хоть как-то осознать то, о чем сообщал художник. Длинные и складные фразы вскоре превратились в обрубки, многочисленные подробные описания сошли на нет. Язык у Сандерса давно распух и прилип к небу, а он все продолжал и продолжал говорить.

Из близлежайшей кафешки вся четверка вскоре переместилась в квартиру супругов. Свет истончился до полумрака, и Лера опомнилась, лишь когда лица собеседников превратились в бледные, едва различимые пятна с провалами глаз. Зажгла в углу торшер, принесла с кухни чайник и чашки.

– Надеюсь, ты не против растворимого? – Засыпая порошковый кофе во все четыре посудины, больше для проформы уточнила она у Романа.

Тот лишь вяло махнул рукой. Наверное, в каком-нибудь диалекте существовало и такое слово, означающее крайнюю степень усталости, когда согласен на любую бурду, лишь бы в ней был сахар. Сандерс буквально чувствовал, как последние молекулы глюкозы покидают его кровь. Новый приступ застал его утром, не успел Роман даже надкусить тост с плавленым сыром. Завтрак и остался сиротливо лежать на тарелке, дожидаясь часа, когда его или доедят или, что скорее, выкинут в мусорку. А едва отойдя от раздирающей голову боли, брат отправился к Алисе и добрых полтора часа уламывал ту поехать на встречу к «несчастным пациентам». Об этом Сандерс тоже поведал Лере. Но первым делом, спросил:

– Что вам известно о руинах церкви в «Парке пионеров»? – С таким выражением в голосе, с каким обычно начинают страшилку. Но тут снова за супругу ответил Доброслав:

– Вы ведь о картине говорите? О знаках?

– О них… – с каким-то непонятным облегчением согласился гость.

И понеслось. Рассказ о выдающемся немце Шилле и его опытах занял бы у Романа не более десяти минут, но тут с лекцией влезла сестра. Таким же манером, каким всегда обсуждала с больными текущее положение дел, она буквально на пальцах растолковала теорию психиатра о запретах, границах и повторяющихся действиях.

– Так значит, это правда? – Лера уже не выглядела обиженной, но некоторое недоверие у нее еще осталось. – Все эти байки не так уж беспочвенны. И безумный художник существовал на самом деле. Надо же… Я-то была уверена, что это – очередной рекламный приемчик для привлечения посетителей в парк. Наняли бригаду, разрисовали стену, а потом пустили слушок о ненормальном влюбленном.

– Девять из десяти легенд либо не имеют под собой никакой исторической основы, либо она искажена для большего впечатления или в чью-то угоду. Мой двоюродный прадед не был сумасшедшим, и уж точно не превратился в беспокойного духа, разгуливающего на Пасху по городу. Но многое из этой истори не выдумка. Он любил, яростно и сильно. А еще он потерял любимую, и горечь его была настолько глубока, что он не нашел никакого иного выхода, кроме как увековечить ее образ на стене разрушенной церкви. У него не было мысли покончить с собой таким изощренным образом. Наоборот, он хотел жить дальше. Хотел примериться со своей утратой… – Голос Сандерса дошел до едва различимого шепота.

Алиса едва заметно пнула брата под столом, тот ответил ей показанным втайне кулаком. Вранье. Никто не знает, о чем на самом деле думал Куликов, вырисовывая на закопченной, потрескавшейся поверхности один за другим затейливые знаки. Сенсей говорил, что он умер от холода. Просто заблудился в своих видениях и замерз. Это вполне походило на правду, но Сандерс слышал и другие, не менее реалистичные версии. Прежде чем тело Алексея окоченело, в его голове лопнуло несколько крупных сосудов. А еще он мог застрелиться, как гласил один из вариантов легенды. Роман не видел ни отчета о вскрытие (а проводи ли его вообще?), да и подробного дневника от предка тоже не досталось. Но сейчас ему хотелось верить, что картина, репродукция которой половину жизни висела напротив его рабочего места, была не символом отчаянья, но актом сотворения чего-то прекрасного во имя освобождения от собственного ужасного прошлого.

И эти двое, что сейчас сидели рядом, напоминающие потерявшихся детей из старой сказки. Это была необычайная ответственность – говорить с ними. Ведь любая, даже брошенная вскользь фраза, могла навсегда изменить их жизнь. Роман смотрел на поджимающую губы женщину, на то, как она крутит в руках пустую кофейную чашку, и струна, соединяющая их сердца, тревожно колебалась. Он так много раз видел ее в своих видениях, но когда Лера во плоти предстала перед Романом, она показалась ему совершенно нереальной и далекой. Сандерс боялся ее. Она напоминала мыльный пузырь, тонкостенную фарфоровую вазу, нежный стебель цветка. Неловкое прикосновение – и все сломается, разлетится на осколки, превратиться в тлен. И хотя Добраслав был болен, хотя он стремительно катился к той грани, что разделяет мир живых от мира покойников, но именно его жена сейчас была гораздо уязвимее. Он умрет, но ей предстоит жить. И от того, что и как скажет Роман, будет зависеть вся ее оставшаяся жизнь. Поэтому, несмотря на усталость, несмотря на колющую боль в висках, несмотря на распухший язык и саднящее горло, Сандерс продолжал, подбирая каждое слово, говорить.