«мания величия», в которой графа часто обвиняют (хотя в этой книге Кайзерлинга она выражена куда меньше, нежели в других его произведениях), представляет собой простительное дополнение, этакую судорожную попытку, пусть и слегка чересчур выпяченную, устоять против всего мира. Это заявление, брошенное в лицо небытию, непостижимо только для тех, кто никогда не терял точки опоры на земле. Мания величия просто поддерживает его мужество – более она ничего не значит.

907 Кайзерлинг взывает к нам с горних высот духа, и потому ему непросто понять происходящее в мире людей. Он пространно рассуждает о «смысле» только потому, что сам его ищет. Это полезное занятие, ведь на первый взгляд земное бытие видится нелепым и вздорным, особенно если брать наш нынешний мир. В самом деле, очень трудно уловить смысл хоть где-либо. Эти поиски безнадежно осложняются тем обстоятельством, что «смыслов» вокруг слишком много – мы видим миллионы скоротечных, недальновидных, близоруких и сиюминутных значений, которые кажутся необыкновенно разумными всем, кто ими поражен, причем тем сильнее, чем они в реальности бессмысленнее. Это удручающее зрелище становится поистине жутким, когда мы отворачиваемся от ограниченной, менее мрачной области личного и наблюдаем попытки выставить ее напоказ в облике якобы «души народа». Кайзерлингу пришлось начинать с самого бессмысленного и безнадежного обстоятельства – со стремления понять национальную психику. Каждое резкое слово, каждый взмах кнута, каждое искажение суждения делается вполне понятным, если воспринимать их как невольное выражение досады и раздражения по поводу этого неблагодарного, запутанного и неподатливого материала. Кайзерлингу необходимо хвастаться тем, что он русский, немец, француз, а также балт[568]; нужно ставить себя в один ряд с Наполеоном, Сократом и Чингисханом, чтобы вырваться из тысяч щупалец национальной психики и обрести возможность думать и судить. Он не может позволить себе принадлежать к какой-либо нации, даже к роду человеческому. Он не «человек» и не «чуждый человеку», он – уникальное явление. К сожалению, в психологии нет приемлемого обозначения этого качества, но оно, во всяком случае, позволяет Кайзерлингу взирать на человечество со стороны.

908 Этот космический взгляд на человечество – если использовать термин, который соответствует кометоподобной (kometenhaften) психологии графа – при всем несомненном размахе ограничен видимой Землей и дневным светом, не замечает всего того, что творится в глубине. Все, что предстает взору на широкой поверхности, Кайзерлинг видит отчетливо. Его главы об Италии и Голландии превосходны. Что касается Франции, тут он попал в точку (если под точкой подразумевать Париж), но вот французы, укрывшиеся в сельской местности, ускользнули от него, хотя они, безусловно, важны для общей картины. В Испании Кайзерлинг увидел – вне сомнения, верно – уцелевшего готического человека, но не назвал того таковым. Та часть англичанина, которая привязана к суше и морю, удостоилась прозвища «человек-зверь» (не очень-то лестное, но объективно правильное мнение). Почему-то я остался недоволен его описанием Германии, но, с другой стороны, вряд ли кто-то другой справился бы с этой задачей лучше. Австрия совершенно очевидно насадила уютную культуру в Вене; в качестве же альпийской страны она застряла в земле и потому для Кайзерлинга невидима. О России, Румынии, Венгрии, Греции и Турции я, увы, не могу судить по своему личному опыту.

909. Теперь переходим к Швейцарии, к вопросу, для нас столь насущному и столь болезненному! Не подлежит сомнению, что хуже всего дела обстоят именно в Швейцарии. Кайзерлинг называет меня и герра Бадрута из Санкт-Морица[569] образцовыми швейцарцами (подобная честь наверняка удивила и обрадовала герра Бадрута даже больше, чем меня самого). Однако я заслуживаю этого почетного именования в меньшей, полагаю, степени, поскольку являюсь швейцарцем около пятисот лет – исключительно по материнской линии, а по отцовской линии стал таковым всего сто шесть лет назад (как указал К. А. Бернулли[570] в своем ежедневнике «Новости Базеля», изучив мое семейное древо). Поэтому приходится просить читателя о снисхождении: моя «относительно швейцарская» позиция есть результат чуть более чем столетнего швейцарского гражданства.

910 Я без тени смущения признаю, что критика Кайзерлингом зримого швейцарского характера при всей своей резкости и пристрастности совершенно справедлива. Чем меньше будет иллюзий на сей счет, тем лучше для нас самих. Мы должны знать, как выглядим со стороны, и быть благодарны автору за его суровость на грани беспощадности. К сожалению, невозможно отрицать, что к каждой неприятной фразе по нашему поводу из-под его пера мы могли бы прибавить, по крайней мере, полдюжины показательных примеров из нашего собственного повседневного опыта[571]. Швейцария поистине отталкивает, тут автор нисколько не преувеличил. Все хорошее, о чем он тоже упоминает, меркнет на фоне дурных особенностей. Должен признаться, что некоторые из них оскорбляют и раздражают – ведь мышление индивидуума таково, что мы поневоле отождествляем себя с народом, приписываем себе все будто бы благие общие качества, а все свои скверные черты передаем другим. Этот бессознательный симбиоз фактически неизбежен и чреват тем печальным следствием, что чем больше мы прячемся за нацию, тем меньше осознаем себя. Поэтому, постигнув бурление уязвленной национальной гордости, я прочитал главу о Швейцарии так, словно Кайзерлинг писал обо мне лично, – и моя досада немедленно исчезла.

911 Когда я принял критику Кайзерлинга на свой счет, то мгновенно осознал, что меня судят исключительно со стороны. Мы, конечно, должны смириться с такой критикой; но важно уметь при этом соблюдать свой собственный, внутренний стандарт. Со стороны такое отношение выглядит как самодовольство, но подобная оценка будет справедливой, только если и мы не способны критиковать себя. Если же мы склонны к самокритике, то критика извне будет воздействовать на нас снаружи, не проникая в сердца, ведь мы уверены, что внутри нас прячется критик более суровый, нежели тот, кто глядит извне. И вообще, мнений, как известно, столько, сколько людей на свете. Мы начинаем понимать, что наше собственное суждение имеет не меньшую ценность в сравнении с суждениями других. Всем не угодишь, поэтому лучше жить в мире с самим собой. «Один хвалит, другой глаза пялит, третий дразнится – да какая разница?» Кайзерлинг цепляется за этот подлинный образец швейцарской мудрости и с негодованием восклицает: «Для любого культурного человека или того, кто занимает высокое общественное положение, такой способ мышления, враждебный всем ценностям, поистине безответственен и беспринципен».

912 В том и заключается наиболее вопиющее различие между человеком кайзерлинговской породы и швейцарцем. Суждение о других само по себе не является мерилом ценности, оно лишь предоставляет полезные – может быть – сведения. Более того, индивидуум вправе и даже обязан устанавливать и применять собственные мерки. В