— Это опять твоя хохма? Мы ее слышали. Ты молодец, сочиняешь хорошие хохмы.

Моня сказал:

— Но вы не во всем правы: в шестьдесят третьем году запрет выпекать мацу был распространен на Москву и Ленинград. А тех нескольких евреев, которые продолжали выпекать мацу на Пасху, судили в июне того же года.

— Это не хохма?

— Это не хохма.

— А за что же их судили тех евреев?

— Их обвинили в предпринимательской деятельности и спекуляции мацой. Тогда Америка прислал двадцать тонн мацы на пожертвования американских евреев. Но все задержали на таможне, евреям ничего не досталось.

— Неужели ничего? А почему, Монечка, почему?

— А вот почему: сказали, что посылка в Советский Союз предметов еврейского религиозного культа и мацы из-за границы есть форма идеологической диверсии.

— Ой-вей, Монечка! Ведь не только мацу запрещают, ведь даже еврейские кладбища стали закрывать.

Моня нахмурился:

— Что, значит, мертвые евреи им все равно евреи?

— Да, Монечка, ты умница, все правильно понимаешь. Мертвые евреи все равно евреи. А что прикажешь делать нам, живым, если нас так во всем притесняют, а? Поэтому мы тебе скажем так: не получилась хрущевская оттепель для евреев. Когда он возвысился, все люди надеялись, что жизнь станет лучше. И русские надеялись, и евреи тоже надеялись. Но надежды не сбылись, а случилось крушение надежд. А ты можешь нам сказать, чего нам ждать от Брежнева, а? Может, при нем наши надежды не рухнут?

После лекции Моня вышел прогуляться по громадной городской площади. Неподалеку стояла православная церковь, туда шла густая толща молящихся — к вечерне. Церковь в СССР была официально отделена от государства, но с середины 1960-х годов люди в городах все более открыто ходили молиться в храмы, отмечали церковные праздники и приносили небольшие воздаяния, от этого церковь богатела и усиливала свое влияние. Моня заглянул внутрь, люди распевали молитвы, женщины крестились, было довольно много молодежи.

Подоспевшие родственники сказали Моне:

— Вот, Монечка, это как раз то, что мы тебе говорили: церквей в Харькове несколько, русские ходят в них открыто, а единственная в городе синагога — опасное для евреев место. Старики по субботам все-таки ходят, а мы боимся даже приближаться, могут с работы уволить.

На другой стороне площади Моня увидел Русский драматический театр имени Пушкина. Шла пьеса «Большевики» Михаила Шатрова. Моня предложил родным:

— Хотите пойти со мной в театр? Я покупаю билеты.

— Ой, Моня, ну, скажи, зачем нам смотреть спектакль про большевиков? Что, мало нам видеть их спектакли каждый день на работе?

В отличие от церкви, театр оказался почти пустым. Актеры изображали большевиков в 1918 году, обеспокоенных ранением Ленина. Они что-то горячо и горестно произносили, но спектакль получался вялый. В первом антракте Моня пошел в буфет и с удивлением увидел, что туда по лестнице несется изрядная толпа людей, которые немедленно кинулись покупать пиво. На второе действие в зал пришло несколько зрителей с бутылками и кружками пива в руках, люди вели себя шумно, на сцену почти не смотрели. Зато в следующем антракте все снова кинулись в буфет.

Моня так этим заинтересовался, что пошел за кулисы к главному режиссеру, заслуженному артисту Владимиру Ненашеву, познакомиться и расспросить. Режиссер обрадовался возможности поговорить с интеллигентным москвичом, рассказал:

— Плохи наши дела, публика не хочет ходить на идейные патриотические спектакли. А обком заставляет их ставить. Что же делать? Наш хитрый администратор Фима Левенбук придумал, чем заманивать зрителей в театр. Он договорился, чтобы в буфет завозили редкий товар — бутылочное пиво «Жигулевское». В городе его купить невозможно. Пиво в театральном буфете — лучшая приманка на спектакль. Левенбук заказывает его специально в дни идейных спектаклей. Ну, а в буфет без театрального билета не пустят. Люди уже знают: если пьеса о большевиках, значит, будет пиво. Тема спектакля патриотизма не вызывает, а пиво вызывает, да еще какой! Люди собираются у кассы под конец первого действия, покупают билеты и в антракте врываются в буфет пить пиво. На второе действие буфет закрывают, но все знают, что будет еще антракт. Поэтому нехотя идут в зал, чтобы потом опять бежать в буфет.

Моня пошутил:

— Знаете, что мне это напоминает? Когда-то князь Вяземский писал о квасном патриотизме. А теперь, значит, появился патриотизм пивной.

Ненашев усмехнулся, потом пожаловался:

— Ну да, иначе не ходят в театр. Мы стараемся, играем, делаем хорошие декорации — не идут на идейные спектакли. Недавно мне захотелось узнать, о чем говорят наши зрители после таких спектаклей. После представления я приметил пару средних лет, по виду муж и жена. Шел незаметно сзади, чтобы услышать их разговор. Они шли молча, хмуро, только под конец он все-таки сказал ей: «А все ты: пойдем в театр, пойдем в театр! Тьфу!» Вот все, что я услышал.

Моня расхохотался, а Ненашев продолжал:

— Репертуар по своему выбору мы давать не можем, нам не разрешает обком. Им подавай идеологию. Вон неподалеку от нас есть церковь, так мы завидуем священникам, у них репертуар один и тот же — старые молитвы, декорации тоже старые — иконы. А народ к ним валом валит. Не знаю, что нам делать…

Моня предложил:

— А вы сделайте, как сделано с церковью, — церковь отделена от государства, а вы отделите от государства театр. Тогда к вам люди повалят.

Ненашев оценил остроумие, захохотал:

— Так ведь отделиться от государства — это же мечта всех работников искусств, и особенно театрального!

* * *

Хрущев оставил в наследство скинувшим его кремлевским правителям десять лет нарастающего народного разочарования и недовольства. Люди вновь ожидали улучшения общественной атмосферы и ослабления нажима на творческую интеллигенцию. Поначалу принимали желаемое за действительное, казалось, что-нибудь уже начинает меняться, хотя бы в искусстве.

В Театре имени Станиславского поставили спектакль по «Былому и думам» Герцена. Если появлялось литературное произведение, театральная постановка, живописное полотно или даже музыкальное сочинение хотя бы с небольшой «порцией» гражданской смелости, зрители приходили в возбуждение, читали, смотрели, слушали, обменивались мнениями и чувствовали себя, как на баррикадах. Люди стремились и на этот спектакль, выражая свое недовольство жизнью не протестами, а в завуалированной форме сопереживания героям. И вскоре спектакль «Былое и думы» закрыли; мотив: «слишком мало былого и слишком много дум».

В 1964 году в Москве образовался еще один театр с новым направлением. Актер и режиссер Театра имени Вахтангова Юрий Любимов получил разрешение открыть театр-студию на Таганке. Первый поставленный им спектакль был по пьесе прогрессивного немецкого драматурга Бертольда Брехта «Добрый человек из Сезуана». Моня Гендель, конечно, побывал на премьере и потом рассказывал Алеше: