Ирония вненаходимости принимала самые разные формы, от широко распространенных до крайне редких. Она встречалась и в спонтанных комментариях во время бесед и разговоров, в письмах, дневниках и личных записях, во всевозможных шутках и «подколках», характерных для дружеского общения, и широко распространенном явлении советских анекдотов. Практиковалась эта ирония не только так называемыми«неофициальными» группами художников и поэтов, а целым поколением вполне нормальной советской молодежи, включая многих представителей комсомольского актива «на местах». Эта ирония реализовывалась в широко распространенных фольклорных жанрах, постоянно развивающихся и создающих пространство для личного творчества. Причем структурные черты этих жанров позволяли человеку иронизировать над парадоксами советской системы, не занимая при этом позиции ее серьезного противника.

Подведем промежуточный итог этой части анализа. В результате взаимоотношений субъекта с системой, которые строились на принципе вненаходимости, авторитетные символы повсюду воспроизводились перформативно, на уровне формы, при этом смысл, который эта форма констатировала, менялся. Идеологические ритуалы продолжали с точностью повторяться — люди ходили на демонстрации, голосовали на выборах, участвовали в собраниях, писали отчеты о выполнении общественной работы и выполнении производственных планов. Но в этой деятельности стало важнее повторять неизменную форму ритуалов и высказываний, не слишком вдаваясь в то, насколько точно эта форма описывает реальность. На уровне формы — формально — система оставалась неизменной и предсказуемой, но в жизни ее граждан она приобретала новый, непредсказуемый смысл. Ее нормальное функционирование теперь подразумевало постоянное внутреннее изменение ее смысла. Это делало систему одновременно внешне мощной и внутренне хрупкой.

Неожиданность

Обвал этой системы начался с неожиданного изменения в описанной только что логике ее авторитетного дискурсивного режима. Случилось это в 1985-м, когда М.С. Горбачев, ставший новым генеральным секретарем ЦК КПСС, впервые начал беспрецедентные реформы в сфере идеологии, разорвав важнейший принцип авторитетного дискурса — замкнутую (circular) логическую структуру, описанную в главе 2. Такая трансформация в структуре авторитетного дискурса могла произойти только по указанию сверху, из партийного центра, и только если она была изначально представлена как оздоровление идеологии, а не ее подрыв, чем она на самом деле оказалась. Причем ни сам Горбачев, ни другие реформаторы в руководстве партии истинного смысла этих реформ не понимали и понять не могли, поскольку знания о том, как в действительности функционирует советская идеология, у них не было. Запущенная ими трансформация авторитетного дискурса нарушила его внутренний структурный принцип, что повлекло за собой колоссальные и необратимые последствия для всей советской системы.

Изменение в структуре авторитетного дискурса заметно уже в первых выступлениях Горбачева в качестве генерального секретаря партии. Сначала, как и его предшественники на этом посту, в своих выступлениях он, казалось бы, воспроизводил замкнутую логическую структуру авторитетного дискурса, знакомую нам по главам 2 и 3. Согласно традиции эти выступления начинались с перечисления «недостатков» (экономических трудностей, недостаточной политической активности общества и так далее), которые было необходимо преодолеть. Однако после этих первых фраз Горбачев переходил к заявлениям, которые явно нарушали замкнутую логическую структуру авторитетного дискурса. В соответствии с этой структурой речи генеральных секретарей в прошлом всегда объясняли, что для преодоления названных недостатков необходимо применять те же самые меры, что и раньше (меры, которые в прошлом не дали результатов), — просто делать это надо эффективнее и с большей сознательностью. Например, необходимо было еще сильнее повышать личную инициативу и творческий подход трудящихся, однако не давая этим инициативам и творчеству выходить за рамки строгого партийного контроля (см. главу 2). Горбачев же начал строить свои выступления 1985 года иначе. Он поднимал в них вопросы, которые можно сформулировать так: как нам изменить текущую ситуацию и почему меры, которые применялись до сегодняшнего дня, не дают результатов. Он не только не отвечал на эти вопросы, но давал понять, что ни он, ни партия этих ответов пока не знают. Более того, Горбачев ввел абсолютно новую тему в идеологический дискурс, заявив, что ответить на эти вопросы можно, только предоставив слово различным специалистам, не имеющим отношения к партийному руководству — управленцам, экономистам, социологам и даже обычным советским гражданам. Иными словами, ответы должны были быть публично даны в ином, неавторитетном дискурсе. Это создавало потенциальный разрыв структуре авторитетного дискурса — из этого следовало, что ответы могут лежать в форме знания, которое находится за пределами авторитетного дискурса и к партийному знанию отношения не имеет. Подобные идеи, сформулированные или лишь подразумеваемые в речах генерального секретаря, адресованные всем советским людям и многократно повторенные и прокомментированные средствами массовой информации, во время партийных и комсомольских собраний, в школах и институтах, в корне отличались от традиционной формы авторитетного дискурса. Идея о том, что в рамках авторитетного дискурса сформулировать решение проблем невозможно, привела к разрыву его замкнутой структуры.

Таким образом, впервые со сталинского периода в структуру авторитетного дискурса был введен голос внешнего редактора идеологии, язык которого представлял собой идеологический метадискурс, способный извне корректировать идеологические высказывания на предмет их истинности или ложности. Вспомним, что в более ранние периоды советской истории, до наступления эпохи позднего социализма (до начала 1950-х годов), тоже существовал широкий публичный метадискурс по поводу идеологии, который формулировался внешним редактором идеологии — непосредственно Сталиным или от его имени. В начале 1950-х годов этот метадискурс исчез. Реформы перестройки тоже ввели идеологический метадискурс, способный анализировать и исправлять авторитетный дискурс партии извне — только теперь это был метадискурс «объективного научного знания», расположенного за пределами не только авторитетного слова партии, но потенциально и за пределами марксистско-ленинской идеологии вообще (этим метадискурс перестройки отличался от метадискурса сталинского периода). Появление этого нового метадискурса — точнее, появление позиции внешнего комментатора идеологии, способного говорить на этом метадискурсе, — открыл беспрецедентную возможность публично оценивать авторитетный дискурс и делать это на языке, который отличался от языка партии. Это означало, что поставленным под вопрос мог в принципе оказаться весь дискурсивный режим социализма, основанный на герметичности и неизменяемости авторитетного дискурса. Именно с этого радикального нововведения и началась перестройка. И хотя новый критический метадискурс, который был разрешен в ее начале, должен был способствовать сохранению и улучшению социалистической системы и возвращению ее к базовым ленинским ценностям, включая направляющую роль партии, в действительности это нововведение разорвало дискурсивную формацию позднего социализма и в конце концов подорвало сам тезис о руководящей роли партии.