еще звучит у меня в ушах, отчетливо произносит: «Я – сложная натура. Иногда я кажусь себе Хорстом фон Притвицем в книге госпожи Х.». Он называет военный роман, о котором я никогда не слышал.

Это сборище, этот шум отвлекают меня от старого хозяина, – меня вызывают в другую комнату к телефону. Мне позвонила некая дама; я рассказываю ей длинную запутанную историю об одном знаменитом художнике, который, как я догадываюсь, находится сейчас у нее.

Однако, пока я разговариваю, меня слушают другие; мне стыдно за себя, я стыжусь этого разговора, всей этой суеты; я будто замешан в каком-то преступлении.

Я возвращаюсь на старое место. Общество по большей части, кажется, рассеялось. У столика сидят старая дама, мой попутчик и старик, который в этом сне зовется и в самом деле является Толстым.

На столе – поднос с напитками. Я выпиваю рюмку в полном убеждении, что это – крепкий виски. К изумлению своему, я вижу, что Толстой тоже хватает рюмку, поспешно подносит ее дрожащей рукой к губам и выпивает. При этом зрелище я испытываю нестерпимое страдание. Я говорю даме: «Разве не приходится ему ежедневно много работать, принимать сотни людей, беседовать с ними, писать книги и заколачивать гвоздями стоящие внизу ящики с фабрики золотых изделий? О боже!»

Дама отвечает: «Да, и – подумайте только! – приходит еще масса людей, когда доктор на втором этаже запирает свой кабинет. Он должен всех их перевязывать и закапывать им глазные капли!»

Тут я чувствую, что щеки мои горят и мокры от слез, но при этом с неумолимой холодностью наблюдаю, как становлюсь на колени. Но я слышу, как разговариваю, слышу свой голос, точно голос несправедливо наказанного ребенка: «Почему он не спит? Почему вы не даете ему спать? Взгляните только, как он устал, как устал! Кто посылает его вниз с фонарем открывать дверь? Почему сюда приходят офицеры? Сложные натуры, что рассказывают военные истории, которые он вынужден выслушивать? Почему вы хотите танцевать, когда он так устал, так раздосадован и несчастен? Посмотрите только на его лицо, посмотрите на его лицо! Оно не противится злу! Почему же вы не даете ему поспать, почему он так утомлен и должен пить даже виски? Ему приходится закапывать глазные капли людям, которых не принимает доктор… Пусть он простит мне, что мы нарушили его сон, что он спустился вниз в коричневой рясе, чтобы открыть нам дверь… Почему он не спит, почему вы не даете ему спать?..»

Я слышу лепет своего детского голоса; кажется, я обхватил руками оба колена и вдыхаю пыль ковра. Над собой я вижу кивающее мне лицо, седую густую бороду, раскрываются и смыкаются стариковы глаза. Это любимое лицо одно парит теперь надо мной, от него расходятся круги, все новые круги, все колеблется и покачивается, пока я просыпаюсь…

Некоторое время после своего пробуждения я был прикован к постели лихорадочной дрожью. Однако я не знаю, был ли это еще сон или трепет, охватывающий все природные существа, когда в мир вторгается день. На улице становилось все светлее.

Вскоре я решил записать пережитое из-за странного ощущения, что это был не сон, а видение. Так отчетливо отпечатался облик Толстого на моих спящих зрачках.

Если это было нечто большее, чем сон, то можно извинить меня за то, что этот своеобразный отчет стал фактом литературы.

1917

Не убийца, а убитый виноват

Теперь мы в ссоре, врозь!

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

Единство в любви и вечности,

Радость от бесконечности

Угадываем в сновидении.

. . . . . . . . . . . . . . .

Чудесно тает пространство

В легком прикосновении.

Франц Верфель. Отец и сын

Часть первая

Как я завидовал детям, чьи отцы по воскресеньям днем сидели в своих швейцарских или привратницких и с добродушным видом курили трубки; как я завидовал детям из буржуазных домов, где хозяин с румянцем на щеках, в безрукавке, с виргинской сигарой в зубах и с полупустой кружкой пива в руке восседал в мягком кресле за белым столом! Не хочется вспоминать о потрясении, которое я, ученик младших классов кадетского училища, испытал, проходя мимо открытого окна первого этажа какого-то дома; я увидел пожилого мужчину за пианино, игравшего по нотам арию Керубино «Сердце волнует»[13], которую его сын, удивительно красивый одиннадцатилетний мальчик, пел чистым церковным сопрано. Никогда не плакал я так горько, как тогда; ведь я возвращался в училище из казармы, где, как всегда по воскресеньям, отчитывался перед отцом о моих оценках за неделю.

Да, мой отец курил сигареты и не играл на фортепьяно. Он курил сигареты, которые моя мать, его запуганная и строгая служанка, каждый вечер до глубокой ночи с помощью особого приспособления набивала табаком, поскольку ежедневно отцу требовалось несколько десятков сигарет. Благородно подрагивающими желтыми тонкими пальцами он отправлял сигареты в рот одну за другой – сидел ли в канцелярии батальона, скакал ли на стрельбище или шагал из угла в угол в своей комнате, подолгу размышляя о причине очередной своей вспышки гнева. Я, восьмилетний мальчик, понимал, что не может быть хорошим человеком тот, кто с такой силой выпускает из ноздрей черные сгустки дыма. В этом был весь отец, с ног до головы! Такие облака дыма испускали только вымершие драконы.

Мы жили тогда в одной из двух столиц с большим гарнизоном. Я вспоминаю, что мой отец, капитан, мог жить на квартире, а не в казарме. Я был воспитанником кадетского училища – уже ребенком меня приговорили к длительному тюремному заключению. Но жребий мой был тяжелее, чем у других офицерских сыновей.

Тот, кто не учился в таком строгом учреждении, никогда не поймет значения слова «воскресенье». Воскресенье – день, когда страх не сжимает тебе горло, когда встаешь без приступа тошноты, без паники; воскресенье – день без экзаменов, без наказаний, без раздраженных окриков преподавателей; день без стыда, без душащих тебя слез, без унижений; день, когда просыпаешься в блаженном море колокольного звона, когда деревья чахлого сада – просто деревья, а не бесчувственные тюремщики, как обычно; день, когда с пропуском проходишь в ворота мимо часовых и обретаешь свободу и счастье.

Ах,