светло. Я знал, что существует «Волшебный стрелок», что вообще есть на свете такая штука, которая называется «оперой»; я осмелился поучать своего отца, – все это меня взбодрило. Когда-нибудь я потребую отчета, и он, привыкший повелевать, станет мямлить и заикаться.

– Пора закусить, – сказал отец.

Мы остановились перед садовым кафе. Ах, как добр был сегодня тиран! Он даже спросил меня:

– Что ты хочешь взять, Карл?

Я не сказал ни слова. Но он купил у поваренка три лакомства: два из них положил на блюдце к принесенной мне чашке шоколада, а одно оставил себе. Мне стало стыдно.

Вот сидит передо мною мой папа. Великий, удивительный, всезнающий, всемогущий! Кто еще есть у меня на свете? Я любил его! Горькими ночами я тосковал по его любви, и боль всех унижений была ничто по сравнению с мучением часто снившегося мне сна, в котором отец скакал впереди своего батальона и в пороховом дыму падал вдруг с коня, хватая воздух руками!

Как было совладать моей маленькой душе с такими противоречивыми чувствами?

Отец подозвал официанта:

– Где тут тир?

Тот объяснил. Отец пристально взглянул на меня:

– Теперь сделаем что-то полезное! Хочу посмотреть, хороший ли ты стрелок.

Меня сбросили с небес нежности, я сразу ощутил горечь во рту.

Но по пути к тиру я пережил нечто ужасное – то, чем мое испорченное детство было разрушено вконец.

Около большого балагана теснилась толпа людей. Слышен был приятный низкий голос:

– Не бойтесь, господа! Идите сюда! Что может быть лучше, чем сбросить шляпу с головы вашего врага? Только немного ловкости! Хорошо цельтесь! Все сюда, господа! Сбросьте шляпы с голов ваших врагов! Это приятно для любой партии: для клерикалов, для аграриев и для социалистов!

Мы приблизились. На широкой доске при входе в балаган стояли большие корзины с красными, синими и белыми войлочными мячиками. За доской расположился хозяин – мужчина с лукаво-добродушным взглядом, в армейской фуражке и с рыжей, как у императора, бородой. Вытаскивая мячи и загребая монеты, он многозначительно подмигивал и говорил:

– Хорошо цельтесь, господин, и вы своего добьетесь!

Люди целились, мячики взлетали в воздух. Смех не умолкал.

Но в кого они целились, в кого бросали? Ужас мой был безграничен! В живых людей! Живых людей они побивали камнями! Нет, слава богу, это обман зрения. То были куклы, фигуры; иначе земля разверзлась бы под ногами у этих людей.

Какое стремительное движение! Вверх и вниз! Вверх и вниз! У меня закружилась голова.

Задняя часть балагана была разделена натрое. Справа и слева находились по две скамьи, одна повыше другой; на каждой скамье с гипнотической размеренностью появлялись – вверх и вниз, вверх и вниз – три головы! Двенадцать протравленных адским пламенем трагических масок в завораживающем ритме появлялись на скамьях и снова ныряли вниз. Поднимались – и тонули.

Искаженные гримасами физиономии, что циклически-равномерно выскакивали из бездны и снова туда падали, были так гениально своеобразны, что я никогда не забуду ни одну из них. Это были спесивый китайский мандарин; утрированно типичный еврей; офицер с лошадиными зубами, в форме фантастического Иностранного легиона; как клоун нарумяненный палач во фраке; иезуит – будто черным штрихом нарисованная злая карикатура; упитанный крестьянин с прокушенным носом, который висел у него на лице, как гроздь красных ягод; повешенный негр; арестант в тюремной робе; пьяный матрос; медбрат; пират и заживо погребенный.

В невозмутимо появлявшиеся и исчезавшие лица этих двенадцати летели мячи, с глухим стуком ударяя их в грудь, в глаз или в лоб. Куклам наносились увечья. У мандарина упала с головы шапка, у офицера – фуражка, у крестьянина берет сполз на затылок.

Иногда – а я часто вспоминаю об этих куклах – мне приходит на ум: то были двенадцать осужденных на адские муки, приговоренные Господом в виде деревянных фигур и дальше пребывать в их ужасной земной фантасмагории и, после уроков жизни оставшись на школьных скамьях хозяина балагана, вечно заниматься гимнастикой.

Если б они нашли избавление!

Совсем другой была компания, собравшаяся на большом вращающемся диске в центре. Их тоже было двенадцать! Но наделены они были столь незначительной самобытностью, что почти не отличались друг от друга. Профессия каждого из двенадцати была ясна. Кем они могли быть, если не кладбищенским зазывалой, ростовщиком, распорядителями на похоронах от третьего до седьмого разряда, учителем танцев низшей категории, тапером на вечеринках бедняков!

Все они были в трауре, носили длинные черные обтрепанные сюртуки и высокие засаленные цилиндры с черными лентами. Они вращались по кругу медленно и размеренно, так что я хуже видел их смертельно серьезные, застывшие лица, нежели их грустные спины – самое печальное в мире зрелище!

Низко согнувшись, они будто следовали за невидимым гробом; взгляды их словно были прикованы к сокрытой в тени двери (к ней они вечно стремятся, но никогда в нее не войдут), к этой возможности вожделенного избавления. Старые грустные мужчины чаще, чем дьявольские маски справа и слева, становились мишенью грохочущего камнепада. Когда в бомбометании возникала пауза, из-за занавеса в глубине выбегал мальчик и надевал на головы старикам сбитые мячами цилиндры.

Он был не старше меня. Возможно, тоже праздновал сегодня свой день рождения. Лицо его было такое же худое и бледное, как у меня; черные глаза сверкали из глубоких глазниц.

И все-таки! Как хорошо ему было и как плохо было мне! Он не носил мундира; он ходил, вероятно, в обычную школу, куда можно опоздать, где можно шалить и пропускать уроки сколько вздумается. Отец его смеется во время работы, много и от души, красноречив и любезен, а теперь… теперь он зажег трубку в виде головы турка и курит, забавно попыхивая.

Мячи свистели в воздухе; полные ненависти дуралеи нагибались, бросая, и выпрямлялись; жалкие старики безнадежно брели мимо двери своего избавления.

Низкорослый мальчик сразу меня заметил. Мы были здесь единственными детьми. Между нами тотчас возникла связь.

Он кивал мне, предлагая бросить мяч, многозначительно щурил глаза, свистел, презрительно поглядывал на этих оболтусов, махал мне руками снова и снова.

Часто я видел только его руку; будто привидение из-за занавеса показывало пальцами фокусы.

Я нерешительно сделал ему рукой знак, значение которого сам не понял.

Как потерянный, глядел я на мальчика с глубокими глазницами; он казался мне веселым, как сама свобода!

Я содрогнулся, услышав трескучий командирский голос отца:

– Покажи, Карл, тверда ли твоя рука, получишь ли ты право носить военный мундир!

Отец вложил мне в руку мячик. Что мне было с ним делать? Злобные олухи