мне не доставляло радости даже воскресенье – день, который товарищи мои встречали, подавляя крик ликования, вскакивая и нагибая головы под тонкую струю умывальника. Они были свободны на весь день, до девяти вечера, некоторые – до десяти и даже до одиннадцати; только после этого, в столь поздний час, начинал маячить перед ними страшный призрак понедельника, угрожая наказаниями за пропуски занятий и нерешенные задачки.

Но воскресным утром они, дрожа и порозовев от радости, убегали из темницы, возвращались домой, где получали хоть немного любви и заботы; днем они заходили в кондитерскую или сидели вместе с родителями на террасе кафе или в саду ресторана, потонув в звонких фанфарах и барабанном бое военного оркестра.

Каковы были мои воскресенья? В десять утра я уходил из кадетского корпуса; сердце мое сильно билось, меня тошнило, я не мог даже выпить на завтрак кофе из погнутой жестяной солдатской кружки. Ведь ровно в половине одиннадцатого я должен был стоять в канцелярии батальона перед моим отцом, который, смерив меня с ног до головы начальнически-надменным взглядом, говорил:

– Капрал, как вы стоите?!

Это повторялось каждый раз. Мои колени дрожали; огромным усилием воли я становился по стойке смирно. Меня строго спрашивали об оценках, полученных за истекшую неделю. Ни слова похвалы – только площадная брань сыпалась на мою голову, и божьим даром был для меня тот день, когда отзывались обо мне лишь с усмешкой.

Во время этой экзекуции отец без передышки курил. (За всю свою жизнь я ни разу не притронулся к сигарете; это, пожалуй, единственный порок, которому я не был подвержен.) Рапорт заканчивался тем, что отец позволял себе по-военному пошутить: подозвав к себе писаря-фельдфебеля, стоявшего навытяжку в углу канцелярии, он приказывал мне, не поднимая глаз:

– Разойтись!

На улице я ощущал горечь во рту. Я с трудом передвигал ноги.

В глазах у меня все плясало от сияния солнца и от страха; тем не менее приходилось шагать дальше, вытягивая носок, и отдавать честь, поворачивая голову направо и налево, чтобы не пропустить ни одного офицера.

И вот еще что. Все мои школьные товарищи надевали по воскресеньям собственные мундиры хорошего покроя из камвольной ткани. Только я вышагивал в уродливом кадетском балахоне. Как часто стыдился я своих синих мешковатых штанов! Смертельно уставший, к полудню добирался я наконец до дома, где жили мои родители. Но и этот дом был под стать моей судьбе: из него хорошо было слышно, как трубили отбой.

Каждый раз, когда я звонил, у меня сильно билось сердце. Мать открывала мне сама: жены офицеров не могли держать прислугу. Я целовал ей руку. Она ханжески сухими губами касалась моего лба. Затем я снимал форменную куртку и надевал выцветший люстриновый жакет с коротким рукавом, брал учебник и тихо сидел, пока мать, двигаясь странными рывками, возилась на кухне. Она ходила туда-сюда, и я часто думал: почему моя мать носит такие длинные прямые сапоги с широкими плоскими каблуками, а не легкие подпрыгивающие туфельки, в каких ходят на улицах женщины, одетые в светлые платья? Почему, когда я слышу ее шаги, я не испытываю того приятного чувства, что пронизывает меня там, на тротуаре, от дробного постукивания женских каблучков?

После полудня домой приходил отец. Его лакированные полусапожки блестели. Он умел пройти по пыли и грязи, не посадив ни пятнышка на свою безупречно чистую обувь. Происходило всегда одно и то же. Он вешал на крючок фуражку и парадную саблю в никелированных ножнах, доставал щеточку для бороды и, причесываясь, легко позванивал шпорами в дверях и здоровался с моей матерью и со мной, ожидавшими его за столом у супницы, сухим «Приветствую!» – так он привык здороваться с младшими по званию сослуживцами.

За едой разговаривали мало; я не знал человека молчаливее моей матери; только одна тема могла расшевелить ее – антисемитизм. Между двумя глотками отец ронял иногда пару слов о том или ином офицере. Подчиненного или равного по званию он называл обычно просто по фамилии, начальника же – всегда полным титулом, никогда не забывая вставить слово «господин».

Он был отличным офицером. Устав впитался в его плоть и кровь.

Если отец обращался ко мне, то всегда с экзаменационным вопросом. Однажды, когда я ковырялся в распластанном передо мной куске говядины, отец вынул из кармана сложенную карту Генерального штаба и потребовал, чтобы я точно описал расположение дорог в районе Езёрны, маленького городка в Галиции. Это рассердило даже мою мать.

– Дай ребенку поесть, Карл! – сказала она.

Я никогда не забуду это доброе слово – «ребенок».

Обед был апогеем моего воскресенья. В пять часов я уже сидел в комнате с белыми стенами и десятью железными кроватями и корпел над арифметической задачкой, снедаемый страхом перед понедельником и мучаясь изжогой.

Только в каникулы было немного по-другому. Хотя отец не упускал возможности заменить собою школу и заставлял меня ежедневно отчитываться в том, как я выполнил задание, которое он взвалил на меня накануне, я все-таки мог на час дольше нежиться в постели, так что по утрам было не так тяжело, как в кадетском училище. Я успевал поговорить с собакой и почитать роман об индейцах.

Жизнь становилась вполне сносной, когда наступало время маневров и отец уезжал на летнюю квартиру. Когда это происходило, мать совершенно менялась. Она много гуляла со мной, рассказывала о себе и своем отце – советнике в Министерстве финансов и знаменитом шахматисте; вместо строгой обуви, оскорблявшей мое чувство прекрасного, она надевала более изящную и легкую; мне не нужно было самому пришивать оторвавшиеся пуговицы; она мыла мне голову и тщательно причесывала волосы.

Однажды мы даже зашли в кондитерскую, и я впервые в жизни наслаждался шоколадом и взбитыми сливками.

Как-то во время каникул я проснулся ночью. Мать стояла со свечой у моей кровати. Она распустила волосы, это было очень красиво.

По ее лицу текли слезы. Во внезапном порыве она села на постель и стала целовать меня. Я тоже заплакал. Когда я проснулся утром, у меня, впервые за годы моей юности, был прекрасный аппетит.

В начале сентября вернулся с маневров отец. Но на этот раз меня ожидала непредвиденная радость. Он не походил на самого себя. Его лицо было приветливым и румяным; он выглядел не пехотным офицером – скорее кавалеристом. Когда он перешагнул порог, на руках у него были не замшевые желтые перчатки, а лайковые, белые и тонкие; он постучал меня по плечу и спросил:

– Ну что, малыш, как твои каникулы?

Я