не поверил своим ушам и сильно покраснел.

Перемены в поведении и облике моего отца были вызваны важными обстоятельствами. Маневры прошли для него удачно. При анализе результатов учений престолонаследник трижды отозвался о нем с большой похвалой. Отец вне очереди, в обход семи старших по возрасту капитанов, был произведен в майоры и – что было редким отличием – получил дворянство с новым именем «фон Шпореншритт». Хотя отец вынужден был в свое время прервать учебу в военной академии, теперь всем стало ясно, что его переведут в Генеральный штаб.

Последние восемь дней этих каникул были самыми счастливыми за все годы моего детства. Отец был настроен очень дружелюбно и быстро сменил повадки офицера-фронтовика на изысканные манеры военного сановника.

Прекратились домашние рапорты, проверки, вопросы о делах в казарме. В задней комнате поселилась портниха; она шила для матери выходной костюм по последней моде. Помолодевшее, девичье лицо матери пылало от возбуждения, когда она вместе со старой девой стояла у стола, склонившись над образцами ткани, или сама сидела за швейной машинкой. Случалось, что отец, носивший теперь не обычный мундир, а более изящный и дорогой, заходил в комнату супруги, чтобы присутствовать на примерке. Высказывая свое мнение о складках или рюше, он не забывал выговаривать слова чуть гнусаво, небрежным тоном.

Однажды вечером мы даже принимали гостей. Командира полка и бригадира с их дамами. Перед жарким была закуска – французский салат в морских раковинах. Я, сидя за столом, застыл в почтении перед этим таинственным изысканным блюдом.

Моя мать была в красивом шелковом платье, которое казалось в тот день необыкновенно благородным. Ее прекрасные волосы были хорошо уложены. На шее – тонкая золотая цепочка с бирюзовым крестиком, на запястьях звенели серебряные браслеты.

Пили вино и пиво. Бригадир батальона рассказывал еврейские анекдоты, полковник – армейские шутки. Оба называли моего отца «дорогой фон Шпореншритт». У них были мещанские фамилии, они немного гордились тем, что у них на службе столь высоко вознесенный офицер. Когда они прощались, полковник в шутку ущипнул меня за щеку. Я стоял неподвижно, как ординарец.

Мои родители были довольны удавшимся ужином. Я еще ни разу не видел, как мой отец сидит в кресле-качалке, закинув руки за голову. На мой вкус, весьма аристократическая поза.

Перед тем как пойти спать, отец поцеловал моей матери руку. Думаю, это было самое счастливое мгновение в ее жизни.

Так приближалось последнее воскресенье этих чудесных каникул, и случаю было угодно, чтобы в этот день мне исполнилось тринадцать. Хоть раз в жизни я был баловнем судьбы.

Утром этого дня я зашел в комнату отца; он завтракал. Он предложил мне сесть к столу и поесть вместе с ним. Несмотря на то что в последнее время он был так приветлив, я еще боялся его и не решился бы принять его приглашение.

– Сегодня ведь твой день рождения, – сказал отец. – Садись!

Я робко отпил из чашки, которую он передо мной поставил.

– Сегодня тебе исполнилось тринадцать, – начал он неожиданно, – но молодость быстро проходит. В день моего тринадцатилетия мой отец, подполковник, решил доставить мне особенное удовольствие. Я хочу сделать тебе такой же подарок; ты тоже расскажешь об этом своему сыну. Ты поймешь однажды, что́ это значит – семейная традиция. Будь готов сегодня после обеда. А теперь иди.

После обеда, который был вкуснее, чем обычно, отец снова приказал мне привести себя в порядок. Сам он встал и ушел в свою комнату. Вернулся через полчаса. Но что случилось? Он надел гражданский костюм, и я, хотя и мало тогда понимал, все же уловил, в какого жалкого беднягу превратился этот обычно такой прямой и решительный человек. Он не был устрашающим видением, как еще полчаса назад, – так не выглядят благородные господа на улицах. Отец походил теперь на тощего субъекта за почтовым окошечком.

Под слишком короткими рукавами пристегнутые манжеты выступали далеко вперед, воротник был узким, устаревшего фасона. Галстук с вышитым узором не скрывал пожелтевшую пуговицу на воротничке сорочки. Брюки от частой глажки сзади блестели, что было очень заметно, поскольку пиджак был короток, как и все остальное.

Безупречны были только прическа, шляпа, трость и перчатки, которые отец небрежно держал в руке, будто всегда так делал.

Как чутка душа ребенка!

Я многое понял!

Мужчина, который был моим отцом, будто сбросил покровы.

Бедность, ограниченность, убогость; правда выступила наружу, пока весь шик и блеск висели в шкафу! И все-таки!..

Во мне поднялась бурная волна тепла и сочувствия.

Мы шли по улице, оба глупо, по-солдатски вышагивая. Это бросалось в глаза.

– Куда мы идем? – осмелился спросить я.

– Сам увидишь.

Когда мы оказались на середине широкого моста, кровь во мне закипела от сладкого ужаса; я вдруг понял: мы шли на Хетцинзель! В нашем городе это был такой же парк развлечений, как «Вурстельпратер»[14].

Мои товарищи, бывавшие там, рассказывали о самом замечательном. Паноптикум, гроты, канатная дорога, комната кривых зеркал, фотоателье, тиры, карусели, электрический театр – все эти чудеса там есть, это само собой. Но настоящей местной достопримечательностью была пустыня, кусок Сахары посреди острова, где настоящие бедуины каждый день с полчетвертого катали посетителей на своих верблюдах, в чем уверял меня особенно – до головокружения – осчастливленный пассажир.

Мы с отцом спустились по широкой лестнице, которой заканчивался мост, прошли высокие ворота, на арке которых развевалось множество пламенеющих знамен, и оказались в мире чудес.

В первый момент у меня перехватило дыхание от оглушительного шума – ведь я привык только к громкой стрельбе и злым окрикам офицеров. Даже страх перед отцом на секунду исчез. Я потянулся было схватиться за отцовскую руку, но в последний момент удержался.

Бесчисленные сгустки бескрайней толпы волнами катились вместе и навстречу друг другу, сливаясь все же в ровно текущий единый поток, – так множество бурных водоворотов соединяются в общем стремительном течении. Безумная музыка, торжествующая толпа объяли меня неким неожиданным небывалым благом; моя маленькая растоптанная отвага начала расти; я разглядывал идущего рядом отца и думал: разве этот герой в сером кургузом пиджачке – не такой же человек, как многие другие? Кем он может сегодня командовать, кто станет ему подчиняться? Никто не увивается вокруг него, никто с ним не здоровается; солдаты не отдают ему честь; люди смотрят на него спокойно и дерзко, не боятся его толкать.

Отец, кажется, думал так же.

Когда кто-нибудь притрагивался к нему или наступал ему на ногу, он скрипел зубами и топал другой. Лицо его кривилось; он будто осунулся. В сощуренных от