ἀλλ’ ἔοικας ἔµπαλιν τοῦ δέοντος ἰέναι καὶ ὅµοιόν τι ποιεῖν τοῖς ἐπεὶ µὴ γινώσκουσι ὅπως ὁρῶσιν µηδ’ ὁρᾶν ὁµολογοῦσιν ἢ ἐπειδὴ τίνα τρόπον γίνεται τὰ γινόµενα καὶ φθείρεται τὰ φθειρόµενα καὶ τὰ κινούµενα [µή] κινεῖται µὴ γινώσκουσι οὔτε γένεσιν οὔτε φθορὰν οὔτε κίνησιν ἀπολείπουσιν. ἀλλ’ ὅτι ἡ µεγίστη παντὸς λόγου διαβολὴ ἡ πρὸς τὸ ἐναργές ἐστι µάχη, τίς οὐκ οἶδεν; ὃς γὰρ οὐδ’ ἄ ρξασθαι δύναται τῆς ἐναργείας χωρίς, πῶς ἂν οὗτος πιστὸς εἴη, παρ’ ἧς ἔλαβε τὰς ἀρχάς, κατὰ ταύτης θρασυνόµενος; τοῦτο καὶ Δηµόκριτος εἰδὼς ὁπότε τὰ φαινόµενα διέβαλε “νόµῳ χροιή, νόµῳ γλυκύ, νόµῳ πικρόν” εἰπὼν “ἐτεῇ δ’ ἄτοµα καὶ κενόν” ἐποίησε τὰς αἰσθήσεις λεγούσας πρὸς τὴν διάνοιαν οὕτως· “τάλαινα φρήν, παρ’ ἡµέων λαβοῦσα τὰς πίστεις ἡµέας καταβάλλεις; πτῶµά τοι τὸ κατάβληµα”. δέον οὖν καταγνῶναι τοῦ λόγου τῆς ἀπιστίας, ὃς οὕτως ἐστὶν µοχθηρός, ὥσθ’ ὁ πιθανώτατος αὐτοῦ µάχεται τοῖς φαινοµένοις, ἀφ’ ὧν ἤρξατο, τὸ ἐναντίον ἐργάζεσθε τῶν ὡς γίγνεται οὐκ ἐχόντων λόγον, ὡς ὁ λόγος δὲ βούλεται µὴ γιγνοµένων κατεγνωκότες· ἐµοὶ δ’ αὐτὸ τοῦτο ἔλεγχος εἶναι δοκεῖ µέγιστος τοῦ λόγου· τίς γὰρ ἂν ἔτι νοῦν ἔχων πιστεύσειεν αὐτῷ περὶ τῶν ἀδήλων, ὃς οὕτως ἐστὶ µοχθηρὸς ὥστε τοῖς ἐναργέσιν ἐναντία τίθεσθαι;

О медицинском опыте[184]

Так как эмпирики нуждаются еще во многом для того, чтобы достичь своей цели, уступим им и в этом. Ведь если даже я не показал, что то, что осталось, ничем не лучше нелепостей, которые я уже обсуждал, я думаю, что во всем этом нет для меня никакой пользы. Ты же, как я прекрасно знаю, поражался, но, конечно, не моим словам, а глупости эмпириков, которые, хотя я сделал им столь много уступок в столь важных темах, не использовали это на благо себе, но впали в новые заблуждения, не меньшие, чем прежде. Поражает их невежество, какое-то исключительное бесстыдство и бесчувствие, превосходящее бесчувствие скотов, ведь подтверждения своих мнений им получить неоткуда, и даже если бы им дали возможность их получить, они не смогли бы ею воспользоваться. Да и невозможно увидеть или запомнить столько тысяч различий, наблюдающихся у больных, — какая библиотека вместит столь великую книгу, какой разум сохранит столь обширную память? И при этом они не понимают, что мы делаем им эту уступку, насмехаясь над ними, а хвастаются о дальнейшем, как если бы это было сказано всерьез. Я же не ради них, так как бессмысленно разговаривать с камнями, но для того, чтобы завершить рассуждение, ясно покажу, что даже если мы много раз уступим им и скажем, что они имеют некие наблюдения, они из этого не составят никакой научной теории. И пусть никому не кажется, что я пользуюсь рассуждением Платона о том, что если некое занятие направлено на познание природы того, что оно изучает, то это наука, а если нет, то это некое ремесло и опыт, но не наука. «Ведь я, — говорит он, — не могу назвать наукой то, что не имеет логики». Я не пользуюсь этим рассуждением не потому, что оно неправильно, — если бы я утверждал это, я был бы безумцем, — но потому, что бесстыдство эмпириков доходит до того, что они заявляют, что им нет дела до того, что мы из-за этого готовы назвать их занятие чем угодно, только не наукой. Так вот, каковы же мои аргументы? Первое мое положение признают и они. Ведь они, насколько я понимаю, называют наблюдение, подтвержденное многократно, опытом. Таким образом, опыт состоит из многих единичных наблюдений. Единичное наблюдение они признают ненаучным. Так вот, получается, что опыт состоит из многих ненаучных наблюдений. Что и требовалось доказать, ведь если единичное [наблюдение] ненаучно, то состоящее из многих единичных многократно ненаучно. Однако единичное ненаучно, следовательно, ненаучно и многократное. Но тем не менее они утверждают, что не знают того, о чем мы говорим. Ведь они признают, что избегают диалектики, как и всех прочих наук. Так вот, если хочешь, будем считать, что это рассуждение мы произвели для себя самих, а им зададим другой вопрос. Итак, о эмпирики, можете ли вы сказать нам, много раз — это сколько? Ведь мы и сами хотим, как вы, приобретать познание через наблюдение. Так вот, поведайте нам об этом, чтобы нам не ошибиться, не зная должной меры, то есть еще не сделав достаточно наблюдений, не решить, что мы уже достигли цели, или не вели наблюдения слишком долго из-за незнания меры, — мы и сами хотим приобретать знания, наблюдая. «Глупец, — сказал, смеясь, мой собеседник, — ты просишь единой меры, но нет единой меры для всех случаев, ведь для каждого — своя мера. Ты же, задавая такой вопрос, подобен сапожнику, который пожелал бы узнать, с помощью какой сапожной колодки он сможет обуть всех. И там нет общей мерки для всех ног, и здесь различные случаи не равны, но различаются». Я же возрадовался и принял такой ответ, и он понравился мне гораздо больше, чем если бы мне пообещали сообщить одну меру для всех. Я бы заподозрил неладное, если бы мне сообщили, что для многих разных вещей подходит одна мера; но раз мне собираются показать отдельную меру для каждого случая, я надеюсь, что обрету истину. Итак, начиная с простейших случаев, я интересуюсь, сколько раз мне нужно увидеть человека с повреждением мозга, чтобы понять, всегда ли умирают такие больные, или в большинстве случаев, или редко, или иногда. Но никто из них не ответил мне и не написал об этом в книгах. Итак, они и в частных случаях не могут определить таких вещей. Теперь любому ясно, что они ничего не смыслят в этом деле. Но так как мы с самого начала завели с ними разговор, насмехаясь над ними, то и сейчас нам имеет смысл поинтересоваться, не знают ли они, что такое «часто», притом что в природе вещей такая мера существует, или меры, после которой начинается часто, и то, что до того не было научным, теперь становится научным, определить вообще нельзя. Я-то как раз видел это «часто». Если и не наспех… Будешь ждать еще седьмого раза, затем восьмого, и далее еще многих. Что же ты придираешься и утверждаешь, что опыт несостоятелен и «часто» неопределимо, и объявляешь, что невозможно увидеть, в чем оно состоит? Кого ты обличаешь, когда утверждаешь, что не можешь его найти, — нас или себя? Мне кажется, что скорее себя. Ведь есть две возможности: одна — найти что-либо благодаря одному