собственные коэффициенты на базовые выплаты, которые могут существенно увеличить размер этих самых выплат.

— Насколько существенно?

— В разы, — сощурившись, проговорил Иван Сергеевич.

Майский слегка опешил и несколько секунд молчал, перемещая растерянный взгляд то на стол, то на собеседника, то снова на стол.

— И что нужно, чтобы в расчет моих выплат включили эти коэффициенты? — наконец спросил он.

— Элементарно — договориться с Белокобыльским.

— Договориться?

— Да. Он вполне может организовать вам перерасчет пенсии… При определенных ответных действиях с вашей стороны, конечно же.

— Откуда вы все это знаете? — скривившись в презрительном отвращении, поинтересовался Майский.

— Я тоже пенсию по инвалидности получаю.

— И сколько, если не секрет?

— Не секрет, — просиял Иван Сергеевич. — Тринадцать тысяч… Чистыми.

— А какая у вас группа инвалидности? — спросил Майский.

Услышав вопрос, Иван Сергеевич вдруг замялся. Улыбка хотя и осталась на его лице, но уже не содержала прежней самодовольной радости, а приобрела как бы даже растерянный вид.

— …Группа «Б», — неуверенно произнес он после паузы. — А у вас?

— А у меня вторая, — ответил Майский.

Иван Сергеевич перестал улыбаться. Он склонил голову, опустил глаза на уже полупустой бокал с пивом и начал судорожно вертеть его в руках.

— На самом деле нет у меня никакой инвалидности. Все это липа. Просто… надо же на что-то жить. А так всем хорошо… и мне, и Белокобыльскому… и врачам из трудовой комиссии тоже…, — он поднял на Майского кроткий, взывающий к пониманию взгляд. — Все в доле и все довольны, — неуверенно улыбнулся он.

Майский встал из-за стола и, сняв с вешалки куртку, принялся наскоро одеваться.

— Вы уходите? — как-то заискивающе-виновато поинтересовался Иван Сергеевич. — Даже пирожок не съели; вон, только один раз откусили… и кофе не допили…

Майский одевался, не обращая уже никакого внимания на Ивана Сергеевича.

— А с Белокобыльским поговорите. И скажите, что от меня. От Ивана Сергеевича… Иначе он даже слушать не будет… Обязательно поговорите и скажите, что со мной знакомы…, — второпях проговаривал он вслед Майскому, который одевшись немедленно направился к выходу.

Солнце уже скрылось за домами, но было еще довольно светло и, вместе с тем, морозно. Майский же теперь вовсе не замечал холода. Он даже не задумывался о том, чтобы застегнуть верхние пуговицы куртки или поправить впопыхах плохо надетую шапку; он лишь машинально спрятал руки в карманы и направился домой.

В душе Майского все бурлило, кипело. То, что он услышал от Ивана Сергеевича, ввергло его в состояние крайнего смятения. «Как же это может быть?! — задыхаясь, вопрошал он про себя, не в силах успокоить сбившиеся легкие, которые судорожно хватали кислород в попытке поспеть за неистово колотящимся в груди сердцем. — Как такое вообще возможно?! Ну не может же он быть такой тварью! Ну не может этого быть!!!». Майский упорно не хотел верить тому, что услышал сейчас в кафе. Подсознание его, проникнутое до крайности обостренным и вместе с тем всюду ущемленным чувством собственной значимости, всячески отказывалось принимать информацию, которая рождала невыносимые, до невозможности мучительные переживания. Но глубоко внутри Майский понимал, что все услышанное правда и душа его металась в отчаянии. «Это что получается: он оформил этому тунеядцу и пьянице пенсию по инвалидности?! Не-е-ет, это берд какой-то! Не может этого быть!!! Каким же надо быть скотом, чтобы так поступать?! Как можно потом с этим жить?!! Тринадцать тысяч ему выплачивают!.. Инвалидам да пенсионерам жалкие подачки в пять тысяч, а этому алкоголику тринадцать!!! Что же это такое твориться?! Как он после этого людям в глаза смотрит?! Он же юрист!.. Ха-ах! Поначалу такой приветливый, отзывчивый был! Двуличная гадина!!! Заставил меня пробиваться через все возможные инстанции, а потом сидел и улыбался: "…фонд не может вернуть выплаты на прежний уровень… для N-ска не предусмотрены такие северные надбавки…"; про себя же, наверное, вовсю потешался над дурачком-инвалидом! Да он же просто ноги об меня вытер!!! Как о тряпку половую!!! — Майский сжал зубы. От нестерпимой обиды слезы наворачивались у него на глаза. Голова кружилась. — Завтра с самого утра туда пойду! Послушаю, что он будет говорить! В глаза ему посмотрю и сам все увижу!.. Завтра я его прижму!», — заключил он решительно.

Но переживания Майского были столь глубокими, что, даже твердо решив для себя идти на следующий день в пенсионный фонд, он не смог успокоиться. Вернувшись домой он, переполняемый гневом и негодованием, ни на секунду не мог отвлечься от нестерпимых и навязчивых мыслей: сев ужинать, Майский оказался не в состоянии съесть хоть что-нибудь, а улегшись в кровать, в продолжение всей ночи так и не сомкнул глаз.

III

Утром следующего дня Владимир Алексеевич Белокобыльский спешил на работу, рассекая городские кварталы на своем большом импортном джипе. Подходило к двенадцати, рабочий день был в самом разгаре, а он сегодня еще даже не появлялся в офисе. Конечно, накануне вечером Белокобыльский позвонил начальнице и предупредил ее об опоздании, но та явно была не в восторге от этой новости и согласовала ему задержку только лишь на два часа. Он же при всем старании не в состоянии был управиться за столь короткое время, отчего летел сейчас, нарушая самые разные требования правил дорожного движения, одновременно чертыхаясь на Литовскую, которая уже успела сегодня позвонить ему и в чрезвычайно импульсивной форме высказать свое крайнее недовольство.

«Совсем обалдела! В первый раз за год задержался — и она уже с ума сходит!», — думал про себя Белокобыльский. Возмущение его было вполне естественным: он действительно опаздывал редко, в исключительных случаях, и сегодня не приехал вовремя лишь потому, что никак не мог освободиться раньше. Обстоятельства, обрушившиеся на него в последние несколько дней, были выше любой пунктуальности. Наверное, никогда в жизни Белокобыльский не находился в таком иступленном смятении. А жизнь он прожил длинную.

Белокобыльскому шел уже восьмой десяток лет и эти годы не прошли для него даром. Родился он накануне войны в N-ске в самой обычной семье строителя-железнодорожника и продавщицы. К полутора годам, едва только научившись нормально ходить, он уже оставался дома один по двенадцать-пятнадцать часов в день, в то время пока мать трудилась в цехе по производству патронов. Но лишения этих сложных четырех лет Белокобыльский в виду малого своего возраста не помнил, так же как совершенно не помнил он и погибшего на фронте отца. По окончании войны мать вновь вернулась на работу продавцом и жизнь в семье начала входить в привычное русло. Вскоре Белокобыльский пошел в школу, где учился хорошо, с желанием, а после учебы