Травелер растолкал Талиту, которая в раздражении проснулась, и прочитал ей военный раздел, после чего оба были вынуждены засунуть головы под подушки, чтобы не перебудить всю клинику. Но до этого они пришли к выводу, что большинство аргентинских военных родились под знаком Тельца. Поскольку Травелер, родившийся под знаком Скорпиона, был пьян, он объявил, что намерен немедленно потребовать для себя чин младшего лейтенанта запаса, с тем чтобы ему было дозволено заняться ношением маскарадных костюмов, соответствующих военному поприщу.

— Мы организуем мощные празднества по сбору винограда, — говорил Травелер, высовывая голову из-под подушки и тут же засовывая ее обратно, едва заканчивал фразу. — Ты придешь со всеми своими соплеменниками пампасской расы, нет никакого сомнения, что ты из пампасских или могла бы ею быть, поскольку на тебя пошло две или более красок.

— Я белая, — сказала Талита. — Очень жаль, что ты не родился под знаком Козерога, мне бы так хотелось, чтобы ты был фехтовальщиком. Или по крайней мере гонцом или нарочным.

— Гонцы — это Водолеи, че. А Орасио — Рак, так ведь?

— Да, но даже если нет, то он того стоит, — сказала Талита, закрывая глаза.

— Ему скромно поручили авиацию. Так и представляю себе его за штурвалом какого-нибудь «боинга» или еще чего-нибудь, как он влетает прямо в кондитерскую «Орел» в час, когда там все пьют чай с печеньем. Было бы здорово.

Талита погасила свет и немного прижалась к Травелеру, который потел и ворочался, весь уйдя в зодиакальную символику, национальные корпорации уполномоченных агентов и минералы желтые с виду.

— Орасио видел Магу этой ночью, — сказала Талита как во сне. — Он видел ее в патио, около двух часов назад, когда ты дежурил.

— А-а, — сказал Травелер, переворачиваясь на спину и пытаясь найти сигареты по системе Брайля. — Может, уже пора определить его к блаженным хранителям коллекций.

— А Магой была я, — сказала Талита, теснее прижимаясь к Травелеру. — Не знаю, понимаешь ли ты.

— Мне кажется, да.

— Рано или поздно это должно было случиться. Меня удивляет только, почему его так потрясло то, что он ошибся.

— Ну ты же знаешь Орасио, сам заварит кашу, а потом смотрит на то, что натворил, с таким удивленным видом, с каким щенки разглядывают собственные какашки.

— Я думаю, это началось еще в тот день, когда мы пришли встречать его в порт, — сказала Талита. — Это невозможно объяснить, потому что он даже не взглянул на меня толком, а потом вы оба отпихнули меня, как собачонку, да еще с котом под мышкой.

— Разведение не тучных животных, — сказал Травелер.

— Он спутал меня с Магой, — продолжала свое Талита. — Все остальное пошло как в перечислении Сеферино, одно за другим.

— Мага, — сказал Травелер, раскурив сигарету так, что ее огонек высветил из темноты его лицо, — она тоже из Уругвая. Видишь, это неспроста.

— Дай мне сказать, Ману.

— Лучше не надо. Незачем.

— Сначала пришел старик с голубкой, и тогда мы спустились в подвал, Орасио все время говорил про какой-то спуск и про эти пустоты, которые не дают ему покоя. Он в отчаянии, Ману, страшно смотреть, он кажется таким спокойным, а на самом деле… Мы спустились на грузовом лифте, и он пошел закрыть дверцу одного из холодильников, это было ужасно.

— Значит, ты спустилась, — сказал Травелер. — Так, ладно.

— Это было другое, — сказала Талита. — Мы не просто спустились. Мы разговаривали, но я чувствовала, что Орасио не здесь, он говорит с другой, с женщиной, которая утопилась, может быть. Мне это сейчас в голову пришло, он тогда еще не сказал, что Мага утопилась в реке.

— Да ничего она не утопилась, — сказал Травелер. — Уверен на все сто, хотя признаю, что не имею об этом ни малейшего представления. Но я хорошо знаю Орасио.

— Он думает, что она умерла, Ману, и в то же время чувствует, что она рядом, а этой ночью Магой была я. Он сказал мне, что видел ее на пароходе и под мостом Авениды Сан-Мартин… Он говорит об этом не как о галлюцинации и не рассчитывает на то, чтобы ему поверили. Просто говорит и все, но это все есть на самом деле, это существует. Когда он закрыл холодильник, мне стало страшно, и я сказала не помню что, а он смотрел на меня, и я была та, другая, на которую он смотрел. Я никому не дам делать из меня зомби, Ману, я не собираюсь быть зомби.

Травелер погладил ее по голове, но Талита нетерпеливо отстранилась. Она села на кровати, и он почувствовал, что она дрожит. При такой жаре и дрожит. Она сказала ему, что Орасио ее поцеловал, и попыталась объяснить этот поцелуй, но нужные слова не находились, и она в темноте коснулась Травелера, ее ладони, словно лоскутки, легли на его лицо, руки скользили по груди, упирались в колени, и из всего этого рождалось объяснение, которому Травелер не мог противостоять, он проникался чем-то, что шло к нему откуда-то издалека, или из глубины, или с каких-то неведомых высот, или еще откуда-то, что не было этой ночью и этой комнатой, оно передавалось ему через то, что делала с ним Талита, через ее невнятное бормотание, через смутное ощущение, что перед ним нечто, из чего могло сложиться объяснение, но голос, его произносивший, срывался, и объяснение происходило на непонятном языке, однако это было единственное, до чего можно было достать рукой, что требовало прощения и примирения, и он, будто проламывая дымовую завесу, похожую на пористую губку, обнаженный и недоступный, отдался во власть этих рук, как бежит между пальцев вода пополам со слезами.

«Мозги начисто задубели, — подумалось Травелеру. Он слушал что-то про страх, про Орасио, про грузовой лифт, про голубку; коммуникативная система постепенно начинала реагировать на слух. — Так, значит, наш бедный-несчастный боится, что он ее убил, но это же смешно».

— Он тебе так и сказал, че? Верится с трудом, ты же знаешь, какой он гордец.

— На этот раз речь о другом, — сказала Талита, отбирая у него сигарету и жадно затягиваясь, как в немом кино. — Я думаю, страх, который он чувствует, для него что-то вроде последнего прибежища, это перила, за которые хватаются, прежде чем броситься вниз. Он был так рад, что испытал страх этой ночью, я знаю, в глубине души он был рад.

— А вот это, — сказал Травелер, делая глубокий вдох, как настоящий йог, — не поняла бы даже Кука, можешь мне поверить. А я должен голову себе ломать, пытаясь понять, потому что радостный страх — это нелегко проглотить, старушка.

Талита завозилась на постели и приникла к Травелеру. Она знала, что снова с ним, что она не утонет, что он всегда удержит ее на поверхности и что в глубине души у нее была только жалость, чудесным образом возникшая жалость к Орасио. Оба почувствовали это одновременно и скользнули навстречу друг другу, чтобы обрести самих себя, на единой для обоих земле, где слова, ласки и губы образуют совершенный законченный круг, ох уж эти успокоительные метафоры, эта застарелая печаль удовлетворения оттого, что все вернулось на круги своя, все продолжается как было, все удержалось на поверхности, несмотря на ветер и шторм, кто бы ни звал и куда бы ни падал.