— Особый груз, — особист кинул взгляд на Ганца, но рукой махнул: тут и вправду секреты быстро становились общим достоянием. — Досматривать с особым тщанием… первый номер.

А вот это уже было любопытно.

Поезд остановился у платформы. Из кабины машиниста вышел человек, вид которого мигом всколыхнул в душе Ганца все патриотические чувства. Ибо был этот господин именно таким, каким рисовали их, классовых угнетателей, на картинках учебника истории.

Ганц оценил и костюм из светлой маркой ткани.

И куртку кожаную с меховым воротником, надо полагать, не из выдры или там овцы сделанным. И лайковые перчаточки белоснежные, и тросточку, и пробковую шляпу, которая вряд ли грела, но гляделась богато. Верхнюю часть лица господина скрывали кожаные окуляры вида преудивительного.

На ногах поскрипывали сапоги хромовые…

…такие от Ганц и закажет, только с каблуком, ибо, в отличие от этого хлыща, Хельм Ганца ростом обделил, а потому не грех будет слегка сие упущение исправить. Но в остальном — раструбы высокие и с отворотами. Две пуговки медные.

Нос узкий.

И пряжечка сзади… или нет? Пряжечка, во-первых, мещанство истинное, а во-вторых, где ж ты ее найдешь-то?

— Доброго дня, господа, — промолвил господин и шляпу приподнял.

Тросточкою.

Беленькою такой тросточкою с серебряным набалдашником в виде собачьей головы. В глазах собаки камни поблескивали преогромные, да и… и в запонках не меньшие.

— Доброго, — как-то не по-доброму отозвался особист, втягивая живот, впрочем, без особого успеха. — Могу я…

Господин молча протянул планшетку с документами.

И огляделся.

И щелкнул хвостом.

Ганц даже моргнул, прогоняя этакое видение. Но нет, ни господин, ни хвост его не исчезли, оба стояли на платформе видом своим выказывая полное небрежение к законам божеским и человечьим.

Нелюдь! И наглая такая…

— А у вас тут душевно, — произнесла нелюдь, тросточкой указывая на окошко, на те самые злосчастные вазы, в которых по осеннему времени стояли уже не маргаритки, но ветки рябины.

— Стараемся, — отозвался особист, возвращая документы. — А вы, стало быть…

— Домой, — нелюдь оскалилась, не стесняясь уродливых клыков. — Дом, милый дом… знаете, как говорят?

Он повернулся к Ганцу спиной.

— С грузом?

— А то… для личных нужд, исключительно…

— Несколько дюжин гробов? — особист приподнял седую бровь.

— Так ведь… — нелюдь развел руками. — Нужды у всех разные… я вот, может, не определился еще. Вы же понимаете, последний приют, выбирать стоит внимательно, хорошо подумав… и как было не воспользоваться оказией…

Ганцу вот тоже хорошо подумал и пришел к вполне логичному выводу, что нынешний тип как есть шпион. Наглый. Подлый.

Коварный.

И гробы ему нужны, чтобы подорвать благополучие Хольма. Правда, как именно это сделать с помощью гробов, Ганц не очень представлял. Но стремление к подвигу полыхнуло в его душе с неудержимой силой.

Шпиона следовало остановить.

А еще физия у него была узкой.

С чертами тонкими, благородными. Бабам такие нравятся, вон, Ингрид, обещавшая Ганца дождаться, на втором году написала, что выходит замуж за Каспера, который Ганцев сосед и вот с такой же лощеной мордой…

…пролетарский гнев разгорался.

— Что ж, тогда, полагаю, вы не будете возражать, если мы осмотрим…

— Буду, — произнес шпион, но его не услышали.

Ганц самолично вскрывал гробы.

Простукивал крышки и стенки…

…рядом прогрохотал второй состав, который не стали задерживать, потому как все ж пути здесь было лишь два, а ходатайство о расширении, отправляемое ежегодно, собственно расширения не приносило. Оно, может, и к лучшему, а то сначала рельсов прибавится, там и личного состава подгонят, моргнуть не успеешь, как вместо заставы городок встанет военный.

Где военный, там и гражданский.

Бабы появятся, от которых одно зло, а где бабы, там и шпионы, вот этакие, лоснящиеся… а потому гробы Ганц досматривал со всем возможным рвением, разве что не обнюхивал.

Иные и обнюхивал.

И обивочку-то прощупывал. И вскрыть бы ее, но особист на этакую идею головой покачал: не положено чужое имущество портить.

— Нету ничего, — вынужден был признать Ганц, когда последний из гробов был осмотрен.

— А что, простите, вы желали бы увидеть? — с деланым удивлением произнес нелюдь. И хвост его вокруг ноги обвился.

— А что вы могли бы показать? — осведомился особист, втягивая брюхо. — Князь, вам не кажется, что вы несколько… заигрались?

— Когда?

Князь, стало быть?

Настоящий?

А то… вон, на мизинце перстенек золотой с каменным глазом зеленым. Тот посверкивает, небось, не стекло…

— Сейчас, дорогой мой князь. Сейчас, — особист вытащил часы на серебряной цепочке. Часы хорошие, командирские. — Или вы думали, что ее исчезновение останется незамеченным?

— Чье, простите?

— Гражданки Катарины Оложевич, старшего следователя.

— А она исчезла? — князь всплеснул руками, и собачья голова на трости оказалась перед самым Ганцевым носом, позволяя тому руку на оружие опустить. А то ж оно вполне может статься, что голова эта — не сама по себе голова, а тайное оружие. Вот нажмет нелюдь на кнопочку тайную и из пасти раззявленной дым разлетится, покрывая всю заставу.

Уснут тогда все, кто вдохнет.

Про такой от дым и тросточку с секретом Ганц в одном романе читал. Не из серьезных, само собою, но диво занимательный. И как знать-то… в серьезных больше о душе пишут, о предназначении и прочих премудростях. Душа — это хорошо, но тросточки порой важнее.

— Право слово, вы меня удивляете! У вас человек пропадает в тяжелом, прошу заметить, состоянии… и не сама же она ушла!

— Не сама, — подтвердил особист.

— А с кем?

Особист поморщился, но не ответил. Князь же опять тросточку крутанул. Эх, пальнуть бы в него… а после написать, что, мол, угрозу завидел… или еще что? Ганц придумает… и особист поможет, по глазам видно, что этот князь ему тоже поперек горла стоит.

— Какая жалость! Но, полагаю, угроза для жизни Катарины миновала. Она не под арестом? И если вдруг пожелала бы уйти, ее ведь не стали бы останавливать?

— За кого вы нас принимаете?

— Не знаю, честно говоря, но… к чему этот интерес? Вы же не подозреваете, что я…

— Это было бы в вашем духе. Вы так настойчиво добивались свидания…