— Времени для размышлений нет. Я и вправду больше не смогу прийти. Тропы и те закроют, полагаю…

— Я не…

— Мне нужно лишь твое согласие. Остальное беру на себя. Пожалуйста… я не могу просить тебя о доверии, но… без него ничего не выйдет. Поэтому я все-таки прошу… поверь мне. Все будет хорошо…

Ганц Вельдорфски с юных лет мечтал служить родине, и не где-нибудь у пылающих домн или на стальных верфях, но на границе.

А еще служение просто обязано было быть героическим.

И если с границею проблем не возникло: в призывном пункте этакой сознательности лишь обрадовались, то с героизмом дело обстояло куда как хуже. Судьба определила Ганца не на передовую, где кипели страсти и ежедневно сотворялись подвиги, о которых после пространно и возвышенно расповедывал «Голос Армии», а на тихий и сонный пункт пропуска.

Лес.

Просека.

Домик станционного смотрителя, а заодно уж и стрелочника, человека тихого, беззлобного и склонного к винопитию, хотя о вреде последнего недвусмысленно говорили многочисленные плакаты. Имелись тут и казармы, но маленькие, почти домашние стараниями Фрол Фролыча, бессменного завхоза. Начальник заставы ему не перечил, даже когда на окнах казармы появлялись пузатые фарфоровые вазочки с маргаритками. Маргаритки Фрол Фролыч в лесу набирал, а вот вазы, стало быть, из последнего составу были. Составы, следовало сказать, хаживали частенько. Что на ту сторону, что с той стороны, и сперва этакое тесное общение казалось чистосердечному Ганцу чем-то вроде предательства… как можно отправлять в королевство лес, скажем?

Или вот вагоны с рудой?

А оттудова принимать совершенно мещанские грузы тканей, столового фарфору и прочих ненужных обыкновенному человеку вещей? Но подумавши, Ганц рассудил: противника надобно изучать.

И не только в лицо…

…правда, вазочки, принятые завхозом за скромный подарок тамошнего купчишки, вряд ли могли сказать чего серьезного, но…

В общем, душе было муторно.

Сослуживцы, те наслаждались и тишиной, и подношениями, которые отправляли домой в посылках, нимало не чинясь того, что оные посылки будут подвергнуты досмотру, а письма перлюстрации. Но приставленный к заставе особист был личностью всецело своею, невредною, и даже доносы Ганцевы принимал со вздохом и словами:

— Все никак не угомонишься?

— Я родине служу! — отвечал Ганц, подумывая, что обо всех бесчинствах, коим ему пришлось стать свидетелем, стоило бы написать повыше, но…

…во-первых, особист был хоть и ленив, но дело свое знал и этакое письмецо точно не пропустил бы. А во-вторых, местечковая лень прокралась и в Ганцеву глубоко патриотическую душу.

Как бы там ни было, время шло, срок Ганцевой службы подходил к концу, и в тайничке — у многих были такие, на заднем дворе сделанные, дожидались своего часу не вазочки, но тарелочки белые, с каймою в маках, отрезов пару мамке да сестрам, а главное — кусок отменнейшей хромовой кожи. Стачают из такого сапоги, так вовек сносу знать не будут.

Нет, взяток Ганц не брал.

Просто… получилось так. Не выбрасывать же теперь.

…но мечта о подвиге не угасла. Порой, заступивши на дежурство — особенно муторно было в предрассветные тихие часы — Ганц пялился на дорогу и мечтал.

…о том, как треснет ветка в тишине, выдавая вражеского лазутчика, а то и сразу отряд диверсантов. Их бы Ганц остановил в одиночку. И был бы ранен, само собою, но не смертельно. И уже в госпитале, куда б его доставили особым составом — как героя и спасителя родины — он бы принимал поздравления и журналистов. Но дни шли за днями, а диверсанты не спешили выдавать себя. То ли были осторожны, то ли вовсе предпочитали обходить заставу стороной. Однажды удалось поймать молоденького контрабандиста, но и то не в Ганцеву смену. Командир еще после сказал, что, мол, народец наглый пошел, напрямки поперся…

…грохотали поезда.

Останавливались в махоньком пятачке.

И из кабины машиниста выходил и сам машинист, и сопровождающий с документами, и непременный особист, который притворялся то сопровождающим, то помощником машиниста, то еще кем. Особистов на заставе угадывали быстро, выдавала их даже не одежда или вот руки, слишком чистые для рабочего люду, но цепкий взгляд.

Да и вовсе… было в них что-то этакое.

Местечковый вот, хоть и гляделся этаким дебеловатым увальнем в вечно замызганном кительке, который и зимою носил он расстегнутым, чтоб, верно, видать было мятую рубашку, делал вид, что знать не знает приезжего. А те в свою очередь воротили нос от Выхляцкого…

…раскрывались вагоны.

Проверялись грузы.

Наши-то без особого усердия, исключительно для порядку, а вот с той стороны… там свои особисты имелись, и от хольмских, положа руку на сердце, отличны они были мало. Зато вот тут уж досмотр учиняли капитальнейший, если, конечно, не было иного распоряжения.

В общем, жизнь была как жизнь.

На дежурство Ганц заступил в шесть утра, как и положено. В шинельке по осеннему порядку положенной, было жарковато: осень-то, вдруг спохватившись, что больно резко она началась, плеснула солнцем и теплом. Под шапкой припекало и стриженая голова зачесалась. И по спине пополз ручеек пота, и стало быть, к обеду вымокнет Ганц изрядно, а там ветерок и…

…болели тут не то, чтобы частенько, но случалось. И болезных отдавали в руки Маргариты Хюльмеровны, престарелой докторши, пребывавшей в искренней уверенности, что касторка — единственное средство, способное спасти ото всех болезней, включая срамные.

Лежать в госпитале, точней на узкой лавке в домике докторицы, было тоскливо.

Там и мечты не спасали.

…вздрогнула рельса.

Значит, состав.

Рановато как-то, обычно они ближе к десяти подбирались, да и то на заставе о поездах упреждали загодя. Рельсы уже гудели, а после к гулу добавился характерный грохот. Ганц вскинул трехлинейку на плечо. Поезд поездом, а служба службой.

Он выплюнул облако пара и копоти.

Взрыкнул.

И сбавил ход.

Медленно выполз из смотрителевой хижины особист. Вид он имел еще более мятый, нежели обычно. Зевнул. Почесал вялой брюхо и потянулся.

Пили, стало быть.

Оно-то, конечно, что тут еще делать? Пить да в картишки играть на интерес.

— Хорошо идут, — молвил капитан, почесывая лысеющую макушку. — Что на сей раз?

Он кителек застегнул.

Ремень поправил. Пили там аль нет, но с него спросят, ежель вздумается внешним видом позорить честь государства, а потому он и наклонился, протер платочком хромовые сапоги. Разгибался с кряхтением, а то, к своим сорока и язве капитан обзавелся не только дурной привычкой говорить о людях, что думает — отчасти в силу этой привычки он и вынужден был коротать остаток служебных дней своих на этой богами забытой заставе — но и лишним весом.