Сожалеть?

Поздно.

И отступить им не позволят. Прав был Себастьян: слишком скандален их брак, чтобы на него просто закрыли глаза. И спустя год, и спустя пять, о Катарине будут говорить… и отнюдь не добрыми словами.

— Нет, — она заставила себя улыбнуться королевичу. — Я не сожалею и…

— И правильно, — Матеуш махнул рукой. — Сожаления напрочь лишены смысла. Я лишь надеюсь, князь, что это твое приобретение того стоит…

— Я в этом не сомневаюсь…

…все ж таки иначе представляла себе Ольгерда свою свадьбу.

Нет, все было великолепно.

И объявление в «Светском вестнике», даже не объявление — Порфирий Витюльдович изволил проплатить целый разворот с рассказом о счастливой их встрече. В рассказе этом, приторно сладком и трижды вычитанном Ольгердою, правды было меньше, чем совести у банкира, но отчего-то все поверили…

…открытки поздравительные.

Приглашения на плотной лаковой бумаге.

Золотые вензеля и надушенные конверты, подписывать которые пришлось ей.

Примерки.

Платья.

Жемчуга.

И вот ныне, глядя на себя в зеркало, Ольгерда видела утомленную жизнью женщину. Тусклые глаза. Морщины ранние. И седой волос вновь появился, кажется, будто метку поставили.

Нет, проклятие было изжито.

А Порфирий все приводил и приводил ведьмаков ли, докторов, будто подозревая их в недогляде…

…был терпелив.

…и нежен по-своему, что давалось ему с немалым трудом.

Он приносил букеты и сласти, пустые дамские романчики, которые порывался читать вслух, но, споткнувшись на третьей же странице, принимался комментировать. И был столь едок, что Ольгерда не выдерживала, срывалась на смех. А от смеха — на кашель.

…кашель излечат на водах, так ей было сказано. А на воды они отправятся немедля после пира в «Эржени», самой дорогой ресторации Познаньска, где за чашку пустого кофию сребень требовали.

— Вы прелестны, — сказали ей, отвлекая от созерцания себя же в зеркале. — Только отчего невеселы?

— Князь?

Ольгерда набросила на лицо фату.

Смех… платье вот не белое, но цвета шампань, с ирлийским кружевом, тонким, что пена морская, а вот фата… фата невесте по обычаю положена. И не скажешь, что невеста нынешняя отнюдь не стыдлива, а с невинностью рассталась вовсе в незапамятные времена.

— Что вы здесь делаете…

— Ваш жених просил зайти. А я ему, так сказать, весьма обязан семейным счастьем.

— А вы счастливы? — Ольгерда замерла, ожидая ответа.

В этом ли дело?

Неужели она до сих пор сомневается? В ком? В Порфирии? Нет, скорее уж в себе… кто она? Актриска средней руки и вдруг… любовь до гроба?

В дурной пьеске такое бывает.

А тут жизнь.

— Пока не знаю, — Себастьян пожал плечами. — Рано загадывать, но… мы стараемся.

— Это хорошо.

Сквозь вуаль мир был льдисто-белым, кружевным.

— У нас с вами все одно ничего толкового не вышло бы, да?

— Боюсь, что так, — ответил Себастьян. — Вы для меня чересчур… стервозны.

— А вы по-прежнему обходительны и удручающе прямолинейны. Слышала, что вы не только супругу в Познаньск привезли, но и старушенцию…

— Кому-то надо за домом следить.

— И домом обзавелись?

К чему этот пустой разговор? Не ради него князь явился… и да, он чужой. Слишком… правильный, что ли? Нет, не то… просто теперь Ольгерда ясно видела: они были бы несчастны, каждый по-своему, каждый отдельно. А она устала быть одна.

— Куда сейчас без дома, — Себастьян тронул огромную розу. Где-то внизу ударили часы, и значит, пора выходить, гости ждут… и репортеры… и снимок ее уже завтра появится в том же «Вестнике»…

…платью многие позавидуют.

Жемчугам.

И…

— Ты сомневаешься? — князь подал руку. — Если так, то…

— Я не знаю, — Ольгерда руку эту приняла.

И юбки приподняла.

И кажется, это уже не считается неприличным, обнажать щиколотки. Вон, она читала, что новая мода поражает откровенностью, что появились даже специальные браслеты-бархотки, подчеркивающие тонкость щиколотки… и значит, если их носят, то так, чтобы видно было, но…

— Я боюсь, — призналась Ольгерда. — Что если… что если пройдет год? Или два? Или еще раньше, но он поймет, кто я… вспомнит… я ведь далеко не… что если он решит, будто ему нужна невинная девица из хорошей семьи?

— Разведетесь. И если контракт ты не подписывала, то получишь неплохие отступные, — князь разглядывал браслет из крупных розоватых жемчужин. — Ты не моя матушка, не постесняешься в суд пойти.

Не постесняется, это верно.

— Но…

— Ты же не развода боишься?

— И да… и нет… и просто боюсь.

— Невестам можно, — согласился князь.

И пожалуй, был прав. В конце концов, Порфирий знает о ней все, как и она… и это знание сближает. Не только знание. И да, Порфирий именно тот, кто ей нужен.

Спокойный.

Надежный.

Состоятельный. Ольгерда разве не о таком мечтала? А если так, разве позволит она глупому капризу, слабости минутной, мечту разрушить.

Нет.

Она взяла букет — белые тюльпаны и хрупкие воздушные незабудки — и велела:

— Проводите меня… надеюсь, ваша супруга тоже здесь?

— Куда ей деваться-то…

…Гражина смотрела на свечу.

Белую.

Восковую. Сребень за дюжину и то в прошлом месяце сказали, что цены подымут, поскольку политическая обстановка неблагоприятна да и пчелы в том году не роились. Как одно с другим связано, Гражина толком не понимала, но заранее расстроилась.

Траты этакие…

— Сосредоточься, — мягко велел Зигфрид. — Вытяни руку.

Руку-то она вытянула, но вот сосредоточиться не выходило. А надо… представить, будто внутри Гражины горит огонек, позволить ему скатиться в ладонь, а с нее — на фителек. И тогда фителек этот вспыхнет.

Должен вспыхнуть.

А он, проклятый, все никак…

— Не выйдет, — сказала она спокойно и руку убрала. — Разве ты не чувствуешь? Ушла она… моя сила.

Зигфрид нахмурился.

Он часто хмурился, и тогда становился как-то особенно нехорош.

— Еще тогда. Демон ее забрал, да? Или ты отдал? — Гражина вытерла руку платочком. — Не думай, что я обижусь… я еще не привыкла быть колдовкой, но мне надобно знать.