Отпущенная нам реальность, все, что мы видим и способны описать, есть только вот, — Урусов показал микрон между большим и указательным, — мы ползаем лишь в этом слое и только представляем, что проникаем вглубь, возносимся и бороздим просторы, но если б нам было дано вообразить реальное соотношение меж нашей жизнью и внешним окружающим ничто, то нас бы вмиг расплющило. Что мы на самом деле делаем, так это — верно ты отметил, — как слизняк, грызем капустный лист реальности, в которой существуем, и так, пока не проедим, не выпадем вовне, в ту пустоту, в которой нас не предусмотрено. Вот, собственно, соблазн — однажды выпасть за пределы и познать природу извне. Поработить ее до полного изничтожения. Соблазн плебейский, революционный. Стремление к равенству в возможностях с тем, кто сильнее тебя. Творение, природа — вот величайший-то аристократ, такой же царь по отношению к человеку, как дворянин по отношению к смерду, лев — к шакалу. Вот с кем мы возжаждали равенства, начав однажды принимать нам недоступное за то, что нам недодали.

— Но погодите, погодите, — вскинулся Камлаев. — Это какая-то не наша точка зрения.

— Вот именно не наша, а Его! — аж взвизгнул Урусов. — Вложил, впаял, предусмотрел программу гибели — что-то вроде раковых белков в человеческой клетке. Не только реки и леса есть не твое творение, но и разруха, пустошь, пепелище не твои. Своим познанием, изобретательством, поживой, торгом ты только пробиваешь в мире брешь для действия закона энтропии.

— Ну хорошо, про истребление, грабеж понятно, но есть же ведь еще соборы, литургия, да… вот тут-то человек, хотя бы тут дает ведь приращение живого, а не убыль. Вот тут-то он своим развитием, своими достижениями находится в согласии с Творением — как иначе? В конце концов, не будете вы спорить, что первых первобытных попевок слишком мало для хвалы. В конце концов, элементарная-то эволюция ладов нужна была, — Камлаев даже обозлился, — от нечленораздельности до микрохроматики?

— Ой, дурак! Ой, дурак! — Урусов простенал, едва не поперхнувшись и усмиряя страшный кашель кулачными ударами: — Никакой эволюции после человека не было. Она происходила исключительно в твоем сознании.

— И нотной нотации не было? И метризованного органума? И строгого стиля Депре?

— Да знаешь ли ты, дурачок, что и твоя нотация, и прочее возникло лишь по унизительной случайности? Ты так привык считать себя единственной точкой отсчета и причиной всех изменений в объективной реальности, что всякое развитие представляется тебе прямой, стрелой, пулей, летящей в цель, и всякая работа для тебя есть именно что заполнение гулкой пустоты собой, в то время как на самом деле это ты рожден ничтожной пустышкой, едва способной уместить в себя хотя бы тысячную часть от изначальной музыки. Линейное письмо, монодия с аккордовым сопровождением, бас-генерал, динамика в симфонии — смотрите на него, как он развился, как он усовершенствовал, как несказанно, исключительно обогатил подачку жалкую Творца — какой-то натуральный тон с какими-то обертонами. Ты полагаешь, всякое очередное открытие естественно и прямо вырастает из корня предыдущего, но только ведь на самом деле все твое развитие есть сумма результатов прививания к классической столичной розе провинциального дичка. Вот что такое твоя строгая полифония, как не опрощение витиеватости Ars Nova, как не заимствование островного фобурдона, простонародного, рябого недоучки, с перенесением его на континент? Динамика громкости была открыта Стамицем нечаянно на репетиции в Мангейме — десяток олухов не удержали динамический нюанс, и все, была готова симфоническая автоматика. Симфония, которую мы почитаем главной классической формой, есть пасынок пасынка, ублюдок ублюдка. То, что ты знаешь как историю музыкального прогресса, на самом деле есть история обнищания и самообворовывания, все человеческие достижения, то есть, не могут не иметь в своей основе вот этот принцип вытеснения: привычный комфорт темперации оплачен богатствами обертонового спектра, которые стали тебе недоступными, кожевенный завод стоит на берегу отравленной реки. Что было сделано с начальным натуральным строем? Первоначально важным было различать согласные вибрации обертонов, вот эти колокольные круги, которые расходятся в пространство, затем одноголосие сменяется полифонией, потребность в упрощении настройки инструментов порождает темперацию, и все, доступной тебе осталась только темперированная часть — ты это называешь эволюцией и приращением реальности? Язык у колокола вырван, и ты его вибрации уже не в состоянии ни вызвать, ни повторить, ни уловить. Ты обокрал себя в музыке ровно на музыку. Проблема, собственно, не в эволюции, хотя резоннее думать, что это прежде скрытые от человека свойства звука открываются ему, как при проявке фотографии черты размытого лица… лицо-то уже существует — зачем же нам путать проявку с созданием? Вот то, что происходит дальше, — это главное: вместо того чтоб вглядываться пристально вот в это самое запечатленное лицо, до той поры, пока не различишь идущий от явленного лика свет, ты начинаешь так: а ну-ка дай-ка я отрежу уши, а ну-ка дай-ка посажу глаза по вертикали, друг над дружкой. Ты знаешь, есть легенда у нашего с тобой народа характерная… мы с Котенькой вон сказки все читаем: Господь и дьявол, обезьяна Бога, носились над предвечной водой; Господь творил, вот только глины не хватало, чтоб нас с тобой слепить, вот он и приказал чертенку нырнуть и принести со дна хоть горсть земли. Нырни и повели земле идти с тобой священным именем Господним. Нырнул чертенок, думает: зачем я буду говорить «Во имя Господа»? Неужто сам я чем слабее, ущербнее его? «Во имя мое, — говорит, — иди, земля, со мной». А вынырнул — пусто в горсти, ни крупинки. Ни с кем, брат, не усматриваешь ты разительного сходства? Уже не хочешь так? Затосковал по ритуалу, по хлебу, по прямому назначению? Опять захотелось не то чтобы вспять, но именно вот молящимся стать, приносящим дары, воздающим хвалу. А хотя бы и вспять. Ведь потянуло тебя, брат, в Тибет, к памирским желто-шапочникам, да, к арабам, к бурятам, к индусам… скорей-скорей, пока не поздно, схватиться за тамтамы, ситары, кеманчи, гамеланы. Вам всем теперь вдруг захотелось снова голенькими стать, в полинезийцы, в дикари, в пространство абсолютного доверия божкам, в объятия непознаваемой стихии. О, какой это скоро станет модой — промысловая магия древних: вот каждая чесальщица-мотальщица налепит на ущербный лобик красную бинду, украсит спину, щиколотку полинезийской татуировкой… вот так вам снова в девственность назад захочется, так будете все хором повторять, что надо быть как дети, но только это будет что?.. туризм к святым местам. Не выйдет обратно вернуться: ты музыку взял целкой, а возвращаешь порченой. Ну, ничего, зато какая прибыльная это всё торговля будет, какую можно будет стоимость прибавочную сделать. Побьете в тамтамы, поставите храм, на купол золота уже не хватит натурального — ну, ничего, каким-нибудь особым сплавом ванадия и олова, и заблестит еще почище натурального… и Stabat мой сгодится для заполнения пустоты — даром, что ль, писан был? Натащите будд из Монголии, все пантеоны сплавите в один, универсальный синтетический, Иисуса с Микки-Маусом соедините — чтоб точно уж хватило для воскрешения из мертвых… реинкарнация, метемпсихоз на выручку придут, чтоб пищей червей не стать наверняка… что-что, а заполнять своими представлениями пустоту — вот это вы умеете. Вот тут, дружок, вы в самом деле обеспечите какое-никакое приращение, что-что, а вот протезы мы и в самом деле делать научились — вон, видишь зубы у меня?.. мои! белее настоящих. Вот истинная вера где, единственная практика живая наших дней. Нефритовый божок и благовония на Пасху — святое «вместо», крепкое «вместо», бессмертное «вместо». Да и зачем вся эта имитация Богоприсутствия, когда есть вещи попонятнее неясного свечения на востоке и поприятнее стояния на коленях? Зачем, когда есть мясо? — Урусов, хохоча, как бесноватый, клацнул вставными челюстями. — Вот что нам надо до последнего беречь, до воскрешения в следующей серии. Вот разовьется скоро у нас наука так, как твоему отцу не снилось. Вставные зубы, селезенка, печень, мочеприемники шестого поколения. Блеск вечно юной кожи. Мяса давай нам, мяса! Мне, моего. Не отдам, не желаю. Не хочу я знать смерти ни чужой, ни своей. Культ натурального, непрожранного, недоеденного… о, о, да вы такую мифологию соорудите последнего живого, последнего куска, последнего глотка… последнюю сандаловую щепку купит за миллионы денег самый знаменитый богатей, последнюю ложечку черной икры какой-нибудь блондинке голливудской скормит, и ты, Камлаев, тоже будешь замыкающим — великим композитором, громоотводом электричества небесного — ты сможешь, ты потянешь, ты башковитый, ты болтливый, ты сможешь симулировать причастность, тебе довольно будет только слово «ритуал» сказать, и все поверят сразу же, что ты общаешься… с невидимыми существами. Я почему вот пью — да потому что водка единственное то, что существует по прямому назначению, равна сама себе, всему остальному существование на жаровне подлинных причин уже непосильно. Чтоб выжить, чтобы доказать свою реальность самому себе, что нужно? Приклеить ярлычок-с. Назвать вот эту водку, простую, менделеевскую, да, «аристократом среди водок», тебя, Камлаева, — последним шаманом от музыки, и все, готов за семь минут творения новый человек. И ухайдакиваться в поте лица уже не надо, существование свое оправдывать произведением — зачем? ведь есть же наименование, готовый ответ на единственный важный вопрос о качестве жизни, равнодоступная возможность обзавестись тем самым «высшим сортом», который в каждом гастрономе сбывают быдлу по рублю.