же месте?

— Где же ей стоять? Забавник, вижу, ты!

— И дорога в Хохлы прямая, через Денежкин камень, есть?

— И дорога есть. Да ты сам-то чей? Допытываешься зачем?

— Хохловский был, а теперь и сам не знаю чей. Похоже ничей, а свой собственный. В Хохлово думаю заглянуть, раз около оказался.

— Чей там? Отца, может, я знаю?

— Нет, отца моего ты не знаешь. Я и сам его не знаю, да и матери никогда не знал. Подкидыш я.

— А, вон оно какое дело.

— Закурим? — Парень развернул кисет и оторвал тесемку бумажки.

— Мы не курящи. Рановато ты за эти премудрости взялся.

— От одинокой жизни, от забот.

— Ишь какой большой! — Мужик рассмеялся. — Заботы одолели.

— И не маленький. В тысяча девятьсот десятом году нашли меня в крапиве грудного. А теперь какой год?

— У нас девятьсот двадцать пятый, — сказал мужик. — У вас, может, другой?

— Тот же. Вот считай, сколько я годов на своей спине ношу!

— Нам это ни к чему. А дорога в Хохлы есть. Скоро будет тропа влево — иди по ней.

— Спасибо за справочку! Теперь разберусь, когда-то хаживал.

И разминулись.

«Завернем, что ли, в Хохлы, а? Как ты думаешь, Ерошка? — говорил парень сам с собой. — Зайдем. Хоть с Денежкина камня на мир взглянем». И он повернул тропой влево, перешел широкую лесную прорубь и затерялся в густом и высоком бору, до которого, видно, никогда не касался топор.

Узенькая тропа виляла между скал, обходила небольшие горные озерки с черной водой. Если взять эту воду в стакан, в ведро, то она чиста и прозрачна, как воздух, в озере же черна потому, что обступил ее густой черный лес. Сосны и кедры теснились к тропе, как неисчислимая армия. Редко-редко среди них стояли елки, и были они, как покойники, в белых лохматых саванах, с корня и до вершины кутали их густые серебряные мохнатые лишайники. Голубой шлем неба едва просвечивал сквозь густые вершины дерев.

Запрыгала тропа с камня на камень, с уступа на уступ, пошла круто вверх. Лес сразу помельчал и поредел, на земле всюду лежал мягкий толстый желто-зеленый мох.

Лес остался позади, тропа черным кольцом легла на самую вершину Денежкина камня.

«Ух и вышина! Спарился я». — Ерошка сделал несколько глубоких вздохов и выбросил усталость.

Вокруг него летал горный ветер-стригун, под ногами у него Денежкин камень — гора в полтора километра высотой, а кругом — потоп, океан лесов. И бежит по этому океану рябь — то пошатываются верхушки деревьев.

Направо видно на три дня ходьбы, налево — столь же, вперед — не меньше, а назад повернись — такая же даль. Среди потопа лесов раскиданы будто стекла, будто обрезки белой жести — далекие заводские пруды.

Дымят над лесами заводы, словно дымят и плывут корабли по темно-зеленому морю.

Ерошка снял мешок, сдернул шлем, бросил палку. Ветер надул Ерошкину грудь, как надувает паруса. И вырвался у парня крик радости, что он опять на родных, любимых с детства горах, что он над людьми, и над землей, и над морем. Под ним подставка выше облаков — Денежкин камень.

Ерошка вдохнул в себя побольше воздуха и выдохнул:

Шел я средь ночи, средь белого дня…

Подождал, когда песня прокатилась по лесу и плеснулась далеко, туда, где небо припало к земле. Плеснулась за эту самую грань.

Вкруг городов, озираяся зорко…

А лес гудел: «О-о-о-о-о-о…»

Хлебом кормили чалдонки меня-а-а…

Песня, как волна, встала на дыбы выше Денежкина камня, затем упала в омут лесов и там заглохла. А Ерошка всей данной ему силой:

Па-ррни давали махорку-у…

«У-гу-гуу», — урчало в лесу. И Ерошке самому захотелось броситься за своей песней, догнать ее.

Солнце ударяло в самую макушку Денежкина камня. От леса струился пар. Над Ерошкой пролетело белое легкое облако. И было оно так близко, что Ерошка почуял сырость и прохладу.

«Идем в Хохлы!» — поднял мешок, шлем, палку, глянул кругом.

Вдали подымались к небу громады, будто сделанные из густой плотной синевы, будто выкованные из синей стали. То были Уральские горы-великаны: Журавлева сопка, Четчурак и Коньжаковский камень. На голове у Коньжаковского камня лежал ослепляюще белый снег.

Эх, славное море, священный Байкал… * * *

К вечеру, когда солнце упало за Денежкин камень в леса, Ерошка пришел в деревню Хохловку. Постоял он середь улицы, потоптался.

— К кому же мне идти? Аль в крапиву? Э, пойду к тетушке Серафиме.

Хоть и сильно постарела избенка тетушки Серафимы, но Ерошка узнал ее. Были у нее по наличникам нарисованы красные петушки, а на воротах крестики от нечистой силы, начерченные углем.

Постучал в окно:

— Тетушка Серафима, жива ли ты?

К стеклу припало старушечье лицо.

— Кого тебе? Ошибся ты, молодчик.

— Нет, не ошибся… меня ты не узнаешь, а я тебя знаю.

— Знаешь. — Старуха улыбнулась. — Ишь какой всезнайка!

— Открой ворота! Ночевать не откажешь?