Шла Серафима к воротам и ворчала:

— Кого это нелегкая бросила. Не дадут в спокое дни свои доживать… — Давно уже готовилась старуха к смерти.

— Ну, чего тебе? Говори, а то не пущу.

— Тетушка Серафима, какая ты стала, а раньше куда добрей была.

— Знаешь ты меня?

— А ты меня не знаешь? Ерошка я…

— Ерошка, господи Иисусе, да откуда ты, провалящий?.. А я давно за душеньку твою молюсь. Вот душа-то твоя и затосковала, что ее живую поминали.

— Затосковала, как бы не так. Айда в избу, там наговоримся. Не узнала, вырос я?

— Как гриб после дождика.

Ввалился Ерошка в избенку, амуницию с себя долой, на лавку, палку в угол:

— Вот мы и дома.

Ждала тетушка Серафима, что он заметит ее красный угол, заставленный иконами, и мигающую лампаду перед ними. Не заметил Ерошка.

— Давно ли ты обасурманился, что образа своего не перекрестишь?

— Не умею, разучился.

— Хорош, неча сказать!

— Принимай, каков есть.

— «Принимай»! Выгнать тебя надо.

— Я могу уйти.

— Не гонят — сиди! Откуль?

— Со всей земли, везде побывал.

— Уж и везде?..

— Много… Ты ведь ничего не знаешь, как я ушел?

— Где знать. Все порешили, что ты утоп аль разбился: часто больно на Денежкин бегал… Косточки твои искали, нигде не нашли. Думали, что птица поклевала и зверь разнес.

— А я вот жив.

— Жив, да уж ты ли это?

— А кто же?

— Может, другой какой пришел да и сказал: я Ерошка…

— Хочешь, я всех в деревне по именам назову. Куда ты ключ прячешь, я и это знаю, а чужому как знать?

— Да ты, ты, вижу сама… Обасурманился только, может, и зелье куришь?

— Курю… Можно в избе?

— Да я тебе и во дворе не дам, иди в огород! Ох греховодник, ох распутник! Аду тебе мало.

— Не страдай за меня, тетушка Серафима! Я ведь, а не ты в ад пойду. Да мы и там устроимся.

— Осатанел парень, совсем осатанел, да если ты завтра на улицу покажешься, да если заговоришь так же, — не живи тогда тетушка Серафима… ложись в гроб живая. Вот так, скажут, питомчик, вывела в люди! Да што ты большевик, што ли, у них нахватался?..

— У них, у них… А большевик я не полный, так, около…

— Житья тебе не дадут.

— Я и спрашивать не стану. Буду жить, и все, шабаш, тетушка Серафима!

— Поесть тебе? Ладно, ладно, я и забыла совсем.

Заторопилась ветхая старушонка, зашуршала туфлями по половицам.

— Садись, ешь, устал ведь… Да где хоть обретался, где такой оголтелый сделался?

— Расскажу, все узнаешь, дай поесть!

— Погляжу хоть на тебя. Вырос, ох и вырос! — Старуха подошла и погладила Ерошку по буйным взвихренным волосам.

Была она и рада искренне, что вернулся, что жив ее питомчик, и сильно огорчена, что он какой-то дурной, взбалмошный, непонятный, совсем непонятный для нее.

— Спасибо, тетушка, хорошая шамовка, давно такой не пробовал.

— Как ты сказал?

— Шамовка. Еда значит.

— Не гавкай по-собачьи. Мало тебе хороших русских слов?!

— А удрал я вот как… Помнишь, может, что Силан меня здорово выпорол: я у него в огороде моркови надергал. Обидно мне стало, эх как!.. И сейчас от этой обиды боль в сердце. Пороть меня может всякий, потому у меня ни отца, ни матери, и выходит, мое положение хуже всех. Других ребят только отец и мать порют, чужой не касается, а меня все. Общественный я, обществом и порют… Я и подумал: раз так, то и я могу ото всего общества пользоваться, ну и пошел к Силану в огород, надергал моркови. Схватил он меня и вожжой драть, полосовать:

«Не воруй, запомни, что нельзя… Запишу я тебе вожжой на спине, век будешь помнить»…

А я ему:

«Бить меня все могут, и я у всех брать могу. Не бей, тогда брать не буду».

«Ах ты, стервец, подкидыш, да ты спасибо говори, что общество тебя разуму учит!»

Нет, думаю я, не хочу ото всего общества разум принимать, и убежал на Денежкин камень. С него не на эту, а на ту сторону спустился и вышел на дорогу, а там как раз партия солдат. Я к ним, ближе к котлу и пристал… Кашевар сперва покосился, а потом говорит:

«Оставайся, устроим, будешь дрова под котел носить, картошку чистить, и все прочее».

Вот с них моя жизнь и пошла, у них я и бога забыл, да ведь нет его, нечего и забывать. Выбросил из головы, и все.

— Не говори ты про бога, не хули его… лучше уж вовсе молчи, спокойней будет.

— Ладно, не стану… до другого разу.

Меж тем в деревню Хохловку пришла ночь. Тетушка Серафима отправила Ерошку на сеновал. Через дырья в крыше был виден свет звездного неба, и самые дырья светились, что звезды. Глядел на них Ерошка, так, глядючи, и заснул. Под сеновалом был курятник. В полночь петух захлопал крыльями и загорланил. Заволновались куры, закудахтали, а петух загорланил еще раз и разбудил Ерошку.

— Кость бы тебе в горло! — обругал петуха Ерошка. — Будишь, горлопан. Не заснуть мне до утра.

У Ерошки была такая привычка: соснул немного, разбудили — больше уж не заснуть ему до следующей ночи.

«Пойду поброжу», — решил он и вышел в огород, на дорогу, к горам. Сел на камень и задумался.

Не из таких Ерошка,