Совершились две революции — Февральская и Октябрьская, отделили церковь от государства, а в Хохловке все две веры. Старообрядцы все думают, что на них по-прежнему нагрянут, сожгут их скиты, и молятся тайно. Есть у них и открытая молельня, но они не любят ее, не хотят молиться на глазах у православных и тем более у тех, кто никому не молится. А таких в Хохловке немного — председатель сельсовета Шумков, заведующий кооперативом Гульбин, учительница.

И теперь появился еще Ерошка.

— Тетушка Серафима, я в деревню. Сделать тебе ничего не надо? — спросил Ерошка.

— Не ходил бы ты на люди.

— Не затем я приехал, чтоб на печке сидеть.

— Крестись хоть, когда к кому приходишь!

— И без меня лишнего крестятся.

— Не кури!

— Не курить могу, а креститься ни за что не стану.

— Опозоришь меня.

— Чего ты беспокоишься. Учили меня все, и что такой получился, все виноваты, не одна ты.

Шел Ерошка по Хохловке. В каждом дворе гавкают псы, кидаются на ворота, окна везде закрыты и занавешены. Толкнулся Ерошка в ворота — заперты.

«Значит, в окна глядеть нельзя и во двор не заходи. Здо́рово оберегают себя!»

Ребят на улице немного, все — малыши, постарше на работе.

«Увидать ровесников надо, чай, забыли меня, не узна́ют».

Повстречался Ерошке мужик с косой.

— Товарищ, — крикнул Ерошка, — заборы у вас больно хороши! Плакатов бы на них и стенгазет!

— Чего эта такое? — не понял его мужик.

— Не знаешь, не слыхал, плохо… Насчет продналогу, про заем, о неграмотности, а в стенгазете — про жизнь, про порядки… продернуть кого следует.

— Да, заборчики хороши, только они не для этих штук.

— Для чего же? Хорониться за ними?! Отошло время, на улицу, на люди выходить надо.

— Разгильдяйничать?

— Революцию делать.

Мужик фыркнул и свернул на покос. Ерошка зашел к председателю сельсовета Шумкову, который переписывал в книгу протоколы деревенских собраний. Он был не местный, а присланный из завода, своего хозяйства, дома в Хохловке не имел, проживал при сельсовете и усиленно занимался всякой писаниной.

— Я Ерошка. Здесь, в Хохловке буду жить, — доложился парень.

— Здешний, приезжий?

— Здешний.

— Ну, и живи, — согласился Шумков.

— Революции я у вас не вижу.

— У меня? — спросил Шумков.

— В деревне.

— Как это — революции не видишь?

— Да, да. Красного лоскута по всей деревне нет. Ни клуба, ни читальни, ни одного плаката. А заборы — у какие!..

— Да, пожалуй, не видно. Народ здесь — пень. По лесам скиты, там разные святые братцы.

— Шевелить надо.

— Шевелил я, пробовал, говорил, агитировал… Легче Денежкин камень свернуть, чем Хохловку. Считается самой отсталой.

— Вот попробуем.

— Ничего не выйдет.

— А може, выйдет.

— Учительница спектакль ставила, кроме ребятишек, никого не было. А взрослые многие после этого перестали кланяться ей.

— Ребята были — и то хорошо. Вот с ними и развернем работу. Не ждать надо революцию, а вгонять.

Разговорились. Шумков рассказал, как он воевал сперва против немцев, потом против белогвардейцев, потерял там левую ногу, вместо нее приобрел костыль и теперь годится только на сидячую работу. Ерошка рассказал, как славно жилось ему у красноармейцев, но это тянулось недолго: осенью красноармейцы сдали его в детский дом, чтобы учился.

Ерошка немного побыл в детдоме, потом убежал беспризорничать, добрался до Москвы, там его поймали и определили в другой детдом. Опять учился, еще убегал, снова ловили и определяли в детдома. Теперь он вполне может поступить на завод: годами вышел и грамоты приобрел достаточно.

— Товарищ Шумков, скажу вам, не хотел я сюда, в Хохловку, обижали меня здесь сильно. Думал я поглядеть на нее с Денежкина камня и — своей дорогой… Да вот зашел и, пожалуй, не скоро уйду. На Урал приехал, чтоб в завод поступить и мастерство хорошее изучить, да привычка дурацкая на родину потянула. Зашел и уйти не могу, — пожаловался Ерошка. — Не могу я спокойным быть, когда вижу, что революции нет аль глохнет она. В Москве я жил и нагляделся, думал и у вас здесь честь честью, все выполнено: клуб, читальня, спектакли, плакаты, пионеры, агитация. А здесь заборы и псы. Не доберешься до человека, пес съест.

— Верно, верно. В ином доме напоят тебя, накормят… Ты за ворота, а они посуду об стенку — поганая. Вот как человека ненавидят!

— Меры надо! — горячился Ерошка.

— Какие?

— Жесткие. Я заставлю их кое-что поглядеть, понюхать.

— Поосторожней, лишнего не натвори!

Ерошка познакомился с учительницей. Жаловалась и она:

— Остригла я себе волосы, и меня высмеяли, как встретят, так: «Что же это ты, Анна Петровна, штаны-то не надела, уж одно к одному бы». Вот так к каждому пустяку привязываются, за всем следят; не пройдет ни одной ночи, чтоб за окном не стояли, не высматривали, что я делаю. Я готова убежать куда угодно.

— Мы покажем им, — пообещал Ерошка. — Я знаю, куда ударять надо.

Еще дня два походил Ерошка по Хохловке, курил открыто, не крестился на иконы и говорил, что надо тряхнуть деревню.

Когда он проходил по старообрядческому концу, матери кричали ребятам:

— Домой, идите домой!.. Не водитесь с ним, с этим! — и поспешно закрывали окна, чтобы в избу не попал дым Ерошкиной папироски.

А ребята не слушались матерей и водились с Ерошкой. Им нравилась его смелость, его рассказы про Москву.

На первых порах Ерошка решил действовать в одиночку, а председателя Шумкова, кооператора Гульбина