чтобы думами заниматься, а иной раз и он голову повесит. Жизнь такая, думать некогда, знай поворачивайся, и не думать нельзя.

Кинули Ерошку неведомые отец и мать в бурьян около старообрядческой молельни. Было ему с полгода. Нашли его собаки и залаяли. Они лают, а он плачет, ручонки выбил и сучит ими, а собаки еще сильней лают. Ну, и сбежался народ — один по одному.

— Чей?

— Неизвестно. В Хохловке не было такого и не ожидалось.

— Не ночевал, не проходил никто деревней?

— Никого, а с мальцом особенно.

— Ну, чего ж?

— Не гибнуть же, бери кто-нибудь!

— Глянь, записочки нет ли где?

Развернули мальца, а у него на шее привязан узелок. В нем крестик и записочка:

«Зовут его Ерофеем, и жизни ему полгода».

Принесли Ерошку к старосте, и весь народ привалил туда, сгрудился в две кучи: в одной православные, в другой старообрядцы. В деревне были две веры.

— Перекрестить мальца надо! — галдят старообрядцы.

А православные им:

— Зачем? Есть у него имя, пусть и живет с ним!

— Нельзя, может, имя у него вашим попом дадено, а не нашим.

— Не вашим и не нашим, а неизвестно чьим.

— Перекрестим в нашей молельне!

— Чем наша церковь хуже и поп наш?

— Мы первые нашли его, и в нашем конце был он положен.

Православные и на это нашли ответ:

— Собаки первые нашли его, может, собачьим именем назвать?!

Начался спор, чья вера лучше, чуть не передрались, а про подкидыша так и не решили, в чьем храме, в чью веру перекрестить, и оставили жить Ерошкой.

Вызвали обществом тетку Серафиму и сказали ей:

— Ты бездетна, согласна ли взять Ерошку на воспитание? Будем тебе обществом платить за него рубль в месяц.

— Что уж, возьму уж, видно уж, мне это милость божья: своих нет, чужого послал. Только, к какой вере приучать его, к моей аль к стариковой?

Была тетка Серафима сторонница старой веры, а муж новой держался, так и был у каждого свой угол, своя икона…

— Ты, Серафима, учи его к своей!

— А старик пусть к своей учит!

— Никому не обидно, ни православным, ни старообрядцам, и платить все будут.

Так и учили Ерошку к обеим верам: утром и вечером молился он и в бабушкин угол и в дедушкин. А потом все общество взялось за науку. Жил Ерошка на общий рубль, каждый тратил на него копейку и считал, что учить его имеет право.

— И мой грош в нем есть, пусть и руки моей попробует.

Знал, пробовал Ерошка руку каждого хохловского мужика, каждой бабы. Ребята и те говорили ему:

— Дай ударю!

— Дай за ухо дерну, платим ведь тебе.

Сбежал Ерошка от этой науки. А теперь вспомнил, и вернулась старая обида.

Почудились Ерошке шорохи и шаги. Поднял он голову, вгляделся. Стороной от дороги крался человек… он пробирался к горам, а потом юркнул за них.

«Вор, что ли?»

А тем же путем крался и другой.

«Вон оно, — сообразил Ерошка. — Это старообрядцы идут в скит, на моленье. Не оставили, знать, они своих привычек. Ладно, я их пугну». Вложил в рот три пальца и свистнул. Резкий свист прокатился по горам, по лесу. Человек упал в траву. Ерошка встал и увидел его черную спину. Он уползал в кусты.

«Эге, испугался… Я еще вам припомню науку». — И Ерошка засвистал разбойником, заухал.

«Довольно, попробую соснуть. — Ерошка залез опять на сеновал. — Пожалуй, здесь для меня дело найдется… Если ты меня на рассвете разбудишь, я тебе отверну голову! — погрозил мысленно петуху. — Орет! Кому это надо, когда есть часы и будильники».

* * *

Есть у деревни Хохловки своя история, как есть она у каждой деревушки нашей страны. Одну барин в карты соседу проиграл, другая куплена за лопоухого щенка модной, нерусской породы, да мало ли каких историй нет!

Хохловка началась лет сто с лишком назад. Сбежал из Нижне-Тагильского завода крепостной рабочий Андриян Хохлов. По вере был он старообрядец. Не вынес Хохлов палок и плетей, которые разгуливали в те времена по спинам крепостных, ушел к Денежкину камню и основался в глубоком труднодоступном буераке. Долго жил только сам с семьей, кормился охотой, а потом к нему пришел еще один из бежавших и построил поодаль свой дом. Набралось лет за тридцать до десяти домов и все — люди старой веры. Сперва никто не знал о них: ни начальство, ни даже купцы. А продавать и покупать сами выезжали хохловцы в заводы и никому не открывали своего жилья.

Да ведь трудно на земле укрыться, когда кишит по ней люд, в каждую щель пробрался. Разведало начальство про Хохловку и нагрянуло с полсотней солдат. Что там было, сплошное разоренье!

Сожгли солдаты молельню, отобрали чуть не дочиста все добро. Стариков и самого Хохлова заковали в цепи и увели в Соловецкий монастырь, заточили в подвалы. Была у Соловецкого монастыря своя тюрьма.

Молодежь отправили в солдаты, и остались только бабы да мелюзга. Пять лет не было в Хохловке ни одного мужика, пока не подросли парни. Но мало этого показалось начальству, и поселили в Хохловку десять семей православных.

Наплодилось в Хохловке много народу, концы старообрядческий и православный слились, и деревня получилась одна, а народ расколот надвое. И всяк держится упрямо за свою веру.

Часто заглядывало начальство в Хохловку, и нельзя было старообрядцам открыто держаться своей веры. Понастроили они по дебрям и по тайным горным местам скиты и начали ходить туда молиться. После тысяча девятьсот пятого года разрешили им построить молельню.