Я огляделась, словно впервые попала в эту комнату, и проследила, куда могли бы указывать ее глаза. Все вокруг: стены, потолок, жалюзи на окнах – было желтовато-серого цвета, кроме подарков Луи и старенькой шерстяной розовой кофты, которую доктор Пулэн захватил, видимо, на бегу, увозя свою пациентку в больницу на «Скорой помощи».

Напротив кровати в углу стоял шкаф для одежды с приоткрытой дверкой. Я чуть не свалилась со стула, заметив на полке пакет. Серебристый пакет, оставленный самим Луи, в этом не было никаких сомнений, лично для меня.

У меня подкашивались ноги, но я все-таки заставила себя встать, взять пакет с полки и трясущимися руками распечатать его. Там, на дне, лежала карточка на мелованной бумаге, как всегда, с одним-единственным предписанием:

9 – С ЕГО ФАНТАЗИЕЙ ТЫ ВОССОЕДИНИШЬСЯ.

О каких фантазиях речь? А главное, чьи они?

Я положила карточку на желтую простыню, глянцевый блестящий кусочек картона совершенно не вписывался в окружающее пространство. В пакете находился еще один предмет. То был небольшой конверт со старыми фотографиями. То, что я увидела на них, вызвало учащенное сердцебиение и пригвоздило меня к месту на несколько долгих минут. Я внимательно разглядывала старые снимки, не торопясь переходить от одного к другому, стараясь не упустить ни малейшей детали.

На первой фотографии, сделанной у входа в мэрию какого-то города, – может, Динара? – были изображены Дэвид и Аврора, видимо, в день их бракосочетания. Мне показалось, что пелена спала с моих глаз и теперь я наконец прозрела. Очевидное стало явным, туман рассеялся, и с пожелтевшей фотографии вскрывшаяся правда бросилась мне в глаза. Стало ли мне от этого легче? Или я предпочла бы ничего не видеть и не знать?

На разных фотографиях феномен проявлялся по-разному, более или менее ярко, но от этого обнаруженное сходство становилось абсолютно бесспорным, удивительным, потрясающим. Я видела Аврору в многочисленных ракурсах, такой, как она была в жизни: вот она гуляет по берегу моря под руку с Гортензией, вот лежит на песке, на пляже, в купальнике в горошек… И тот факт, каким бы жестким, беспощадным, суровым и неумолимым он ни казался, как скалы, о которые в конечном итоге разбилась ее жизнь, нельзя было не признать: я была ее двойником. Или она – моим. Мы выглядели как сестры-близняшки, родившиеся с интервалом в два десятилетия и попавшие в сети одних и тех же обстоятельств.

Речь не шла об отдаленном сходстве. У нас все совпадало – очертания тела, полная фигура, длинные каштановые волосы, зеленые глаза и веснушки на носу и щеках. Все. По всем пунктам. Вплоть до овала лица, разреза глаз и неприлично пухлых губ. Мы оказались с ней полностью идентичны.

Разве накануне в «Отеле де Шарм» я не обещала Луи, когда угрожала пронзить ему заколкой горло, что «…никогда не буду такой, как Аврора»? Но именно такой я и была с самого начала, когда Дэвид, а может, сам Луи или Ребекка, обнаружили меня в картотеке «Ночных Красавиц»… и в тот момент, да и потом тоже: во время нашей загадочной и якобы случайной встречи на приеме, и позже, ночью, на лодке, когда он делал мне предложение… включая те моменты, когда я чувствовала себя обыкновенным мячом, который отлетает от теннисной ракетки одного брата к другому.

На последних фотографиях Аврора была в коротеньком платье колоколом, с юбочкой чуть выше колен, почти такого же покроя и из такой же ткани с крупными цветами на бело-розовом фоне, что и модель, подобранная мне костюмершей для первой передачи, которую мы готовили на BTV. Неужели Дэвид дал ей указания на этот счет? Или то был мой случайный выбор, основанный на импульсивном решении, подтвердивший совпадение наших вкусов?

Семнадцать лет потрачено на поиски клона. Несомненно, за это время чередой прошли десятки кандидаток, которых Дэвид отклонял одну за другой. Пока я, словно фантом другой женщины, словно отголосок той жизни, которая мне не принадлежала, не возникла на горизонте, и тогда им пришла в голову мысль слепить из меня ее подобие. Но я оказалась такой же несовершенной, как Аврора. Да, она, сумасбродная, хрупкая, фригидная, не была совершенством в том смысле, в каком Дэвид хотел ее видеть. Вот почему к делу подключился Луи, и вот в чем заключалась его миссия: стереть незапятнанный налет святости и чистоты, сделать из меня женщину чувственную, сексуальную, желанную, женщину во всей полноте страстей, способную к оргазму и склонную к эротическим фантазиям. То есть наделить меня теми качествами, которых был лишен оригинал, погрязший в страданиях, неспособный получать удовольствие от жизни, погрузившийся в пучину безумия. Вот на это и было направлено обучение, когда Луи с каждой новой встречей, свидание за свиданием, прилагал усилия, чтобы переделать меня. Ведь он так и сказал однажды в минуту откровенности: «Все, что я хочу от вас… – это пробудить». Он собирался отточить грань чувственности, проявившуюся во мне недостаточно ярко, быть может, и предоставить меня в нетронутом виде своему младшему брату. Вот почему Луи ни разу так и не овладел мной. Вот почему старательно подчеркивал дистанцию между учителем и ученицей.

Самая последняя фотография из конверта шокировала меня не меньше, чем все предыдущие. Она была сделана в галерее Соважа в тот вечер, когда Луи впервые предстал передо мной. Я и не думала, что фотокамера могла поймать тот момент. Мы стоим лицом друг к другу и пристально смотрим глаза в глаза, отрешенные от всего мира, поглощенные невидимым притяжением, установившимся между нами. И хотя это было не лучшее из воспоминаний, связывающих нас обоих, я почувствовала, как оно проникает в меня и, словно живая вода, мало-помалу проявляет забытые воспоминания: Луи ухаживает за моей больной мамой, Луи помогает Софии в тот критический момент, когда ей не на что жить, Луи приходит на выручку Фреду, оказавшемуся без работы, Луи шагами вписывает мое имя в улицы города. Луи, несмотря на трудную миссию, порученную ему Дэвидом, становится ангелом-хранителем и защищает меня в это страшное время. Луи, который делает все, как выразилась Ребекка, только ради меня. Просто для меня. Вопреки своему брату.

– Что с вами, мадемуазель?

Медсестра, увидевшая меня, бредущую как во сне по коридору, заплаканную, в помятом подвенечном платье, лохматую, с пачкой фотографий в руке, застала меня врасплох. Рыдания сотрясали грудь, слезы текли потоком, обильные слезы горя и… облегчения. Перед тем как покинуть палату, я попрощалась с мамой с такой нежностью, на которую только была способна. Я запечатлела долгие-долгие поцелуи у нее на лбу и на обеих щеках. Я больше ничего не могла сделать для нее. И не могла заставить себя быть рядом до самого конца. Я опустила ей веки, еще дрожащие, теплые, закрыла глаза, в которых, я помню, всегда сияло столько света, столько огня, но которые смерть уже успела потушить.

Медсестра не отставала:

– Вам плохо? Принести воды? Хотите присесть? Вы в порядке?

Что я могла ей ответить? Что я нашла любовь и потеряла мать в один и тот же миг? Что должна покинуть ее на смертном одре и тут же устремиться к своему счастью? Что наконец мое лоно заживет в согласии с сердцем? Что наконец-то я смогу целиком отдаться тому, что смутно почувствовала во время наших прогулок, но еще с большей силой ощутила во время свиданий в «Отеле де Шарм»? И чем яснее проступало настоящее лицо Луи, неожиданное, отличное от маски циника, которую он постоянно носил, а близкое к тому, что набросала Ребекка, тем быстрее рассеивались мои сомнения. Могла ли я рассказать медсестре о прошлом? Я предпочла ответить банально, решив выбрать настоящее и будущее.