Белинский обижен за себя. Он пишет, что хвалил Гоголя пусть чересчур восторженно, но все же от чистого сердца, так что Гоголю не следовало бы «выдавать их головою общим их и нашим врагам». «Вы, конечно, сделали это по увлечению главною мыслию вашей книги и по неосмотрительности, — ядовито пишет Белинский, — а Вяземский, этот князь в аристократии и холоп в литературе, развил вашу мысль и напечатал на ваших почитателей (стало быть, на меня всех более) чистый донос. Он это сделал, вероятно, в благодарность вам за то, что вы его, плохого рифмоплета, произвели в великие поэты, кажется, сколько я помню, за его “вялый, влачащийся по земле стих”».

Стрела Вяземского попала в цель. Никогда еще Белинский не писал о нем с такой душащей яростью и в таком базарном тоне. Ни одна из статей о «Выбранных местах» его не задела так, как статья Вяземского. И, захлебываясь от ненависти, он городит откровенную чепуху — называет князя «холопом в литературе», хотя уж в чем в чем, а в холопстве, то есть в принадлежности какому-либо клану, Вяземского никто не мог обвинить. И, конечно, применяет запрещенный прием — высказывает уверенность в том, что Вяземский своей статьей благодарил Гоголя за теплые слова о нем, сказанные в книге. Это тоже звучало глупо: Вяземский даже словом не намекнул нигде, что в «Выбранных местах» немало места отведено ему, да и не играл он никогда по булгаринским правилам: ты меня похвалишь — я тебя похвалю… И «великим поэтом» Гоголь вовсе Вяземского не объявлял, как мы увидим чуть ниже… Но Белинскому не до объективности. Он даже в книгу не заглядывает, чтобы цитату из Гоголя привести точно.

Вяземский прочел письмо Белинского только в 1872 году[94]. Его комментарий был сдержан, прост и в полном смысле слова благороден: «В сущности, это письмо невежливо до грубости и в этом отношении дает мерило образованности и благовоспитания того, кто писал его.,. Переписку называет он (Белинский. — В.Б.) «надутою и неопрятною шумихою слов и фраз». Не скорее ли к письму его можно применить этот приговор?»

…Гоголь и Вяземский высоко ценили друг друга, но не были особенно близки. Для Гоголя Вяземский всегда оставался прежде всего князем, принятым при дворе, знаменитым литератором, другом и соратником Пушкина, человеком с именем и состоянием. Вяземский видел в Гоголе писателя с большим дарованием, великого художника, великого сатирика (так он писал о нем в 1873-м) — но не мыслителя, не гения, не главу русской литературы, не носителя высшего знания. Никакой тайны не видел Вяземский в Гоголе и упорно доказывал, что книги его не несут Больших Идей, что смысл и суть Гоголя не в этом. (Такая позиция во многом предвосхищает отношение к Гоголю Набокова.) Более того, чем дальше, тем больше предъявлял Вяземский претензий Гоголю в качестве родоначальника «новой» русской литературы — тенденциозной, обличительной, выискивающей во всем одну пошлость. Именно от Грибоедова и Гоголя, по мнению князя, пошла в России мода все чернить и осмеивать. Именно из Гоголя выводил Вяземский и Достоевского, и Толстого. И даже в похвалах, которые он расточал Гоголю и в 1836-м, и в 1847-м, и в 1873-м, отчетливо слышна нотка неудовольствия — неудовольствия тем, что Гоголь «сбил» русскую литературу с карамзинско-пушкинского пути.

Итак, во время немногих встреч они могли поговорить откровенно, но никогда не мог Гоголь сделаться близким и необходимым для Вяземского человеком. В истории с «Выбранными местами» они действительно оказались союзниками, и яростная реакция Белинского подтверждает это предположение. Но этот союз соединял не единомышленников, а двух людей, дороживших своей творческой независимостью и поддерживавших право друг друга на такую независимость…

Тем удивительнее то, что именно Гоголю посвятил Вяземский две свои замечательные критические работы — статьи «Ревизор» (1836) и «Языков. — Гоголь» (1847), а в 1853 году почтил его память теплым и прочувствованным стихотворением «Гоголь», вошедшим в цикл «Поминки», — в нем имя Гоголя стоит рядом с именами ближайших друзей князя: Жуковского, Пушкина, Алексея Перовского… Гоголю отчасти посвящена и последняя критическая статья Вяземского (1873). И не менее удивительно то, что именно Гоголь сказал о Вяземском самые верные, тонкие и проникновенные слова… Большую характеристику Вяземского-поэта (и Вяземского-человека) Гоголь включил в главу «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность», вошедшую в «Выбранные места из переписки с друзьями». Здесь Гоголь проявляет изумительное понимание личности Вяземского и особенностей его творчества — понимание, которое не было доступно ни одному современнику поэта. Кроме того, это вообще первая в русской литературе попытка оценить саму фигуру Вяземского исходя не из избитых штампов об «остроумнейшем писателе, знаменитом своими сатирами». Вовсе не близкий Вяземскому Гоголь проницательно разглядел в князе Петре Андреевиче тайну.

Собственно, и раньше друзьям-приятелям мимоходом случалось удивляться Вяземскому (именно — удивляться, а не просто восхищаться и признавать его дарования). «Как он (Вяземский. — В. Б.) мог на Руси сохранить свою веселость?» — искренне изумляется Пушкин в письме к Жуковскому. Это восхищенное изумление запечатлено и в знаменитой пушкинской надписи к портрету князя (богатство и знатный род сращены с возвышенным умом, простодушие — с язвительностью; странное, прекрасное сочетание!), и в незавершенном послании 1821 года: «Счастливый Вяземский, завидую тебе…» И Жуковский, который не раз становился жертвой жестокого остроумия Вяземского, без тени сомнения пишет Пушкину: «Этот Вяземский очень умный человек». Эта фраза звучит несколько странно — кажется, между друзьями приватные пояснения, кто именно умен, а кто нет, не очень уместны, это и так понятно. Но Жуковский не просто констатирует общеизвестный факт — он призывает Пушкина сделать выводы из этого факта, взглянуть на него еще раз, обрадоваться и удивиться ему. Вяземский очень умный человек — это праздник, таких людей мало в России, не теряй возможности прикоснуться к источнику…

Гоголь не был другом Вяземского, едва ли можно назвать их даже приятелями — и, бросив взгляд со стороны, увидел он Вяземского не в частностях, а с головы до ног. Это была объективная оценка доброжелательно настроенного человека — как и статья Вяземского «Языков. — Гоголь».

«Из поэтов времени Пушкина отделился князь Вяземский. Хотя он начал писать гораздо прежде Пушкина, но так как его полное развитие было при нем, то упомянем о нем здесь. В князе Вяземском — противоположность Языкову. Сколько в том поражает нищета мыслей, столько в этом обилие их. Стих употреблен у него, как первое попавшееся орудие: никакой наружной отделки его, никакого также сосредоточения и округления мысли, затем чтобы выставить ее читателю, как драгоценность. Он не художник и не заботится обо всем этом. Его стихотворения — импровизация, хотя для таких импровизаций нужно иметь слишком много всяких даров и слишком подготовленную голову. В нем собралось обилие необыкновенное всех качеств: наглядка, наблюдательность, неожиданность выводов, чувство, ум, остроумие, веселость и даже грусть; каждое стихотворение его — пестрый фараон всего вместе. Он не поэт по образованию: судьба, наделивши его всеми дарами, дала ему как бы в придачу талант поэта, затем чтобы составить из него что-то полное. В его книге «Биография фон-Визина» обнаружилось еще виднее обилие всех даров, в нем заключенных. Там слышен в одно и то же время политик, философ, тонкий оценщик и критик, положительный государственный человек и даже опытный ведатель практической стороны жизни, словом, все те качества, которые должен заключать в себе глубокий историк в значении высшем, и если бы таким же пером, каким начертана биография фон-Визина, написано было все царствование Екатерины, то можно сказать почти наверно, что подобного по достоинству исторического сочинения не представила бы Европа. Но отсутствие большого и полного труда есть болезнь князя Вяземского, и это слышится в самих его стихотворениях. В них заметно отсутствие внутреннего гармонического согласования в частях, слышен разлад: слово не сочеталось со словом, стих со стихом, возле крепкого и твердого стиха, какого нет ни у одного поэта, помещается другой, ничем на него не похожий; то вдруг защемит он чем-то вырванным живьем из самого сердца, то вдруг оттолкнет от себя звуком, почти чуждым сердцу; слышна несобранность в себя, неполная жизнь своими силами; слышится на дне всего что-то придавленное и угнетенное. Участь человека, одаренного способностями разнообразными и очутившегося без такого дела, которое бы заняло все до единой его способности, тяжелее участи последнего бедняка. Только тот труд, который заставляет целиком всего человека обратиться к себе и уйти в себя, есть наш избавитель».