С длинной жилистой шеей, с которой соскальзывал бумажный воротничок, с глазами, горящими сквозь зеленоватые стеклышки очков в проволочной оправе, Тевье стоял на маленькой деревянной эстраде и, как стрелы, метал гневные речи во всех правителей, угнетателей и врагов трудящихся. Самые резкие слова, хотя и не открыто, а намеками, он бросал в сторону дворца барона фон Хейделя-Хайделау, коменданта оккупированного города.

— Пробьет ваш час! — грозил он худым пальцем своей жесткой натруженной руки, торчавшей из широкого, измятого и потрепанного рукава. — Ибо таков железный закон наших великих учителей!

Он с глубокой верой смотрел вверх, на три висевших над ним портрета, украшенных красными бантами и зелеными еловыми ветками.

На мануфактурных фабриках Ашкенази в Петрограде работа остановилась. Вместе с другими трудящимися столицы тысячи его рабочих и работниц забастовали. Войска стояли у всех ворот и охраняли фабрики.

Ашкенази был вне себя от волнения и нетерпения.

В Главной ставке изо всех сил готовились к новому весеннему наступлению, хотели нанести немцам и австрийцам решающий удар и изгнать их с захваченной русской земли. Мобилизовали резервистов старших возрастов, поставили под ружье миллионы новых солдат. Оружейные фабрики работали на полную мощность, производя тонны оружия. Так же работали обувные мастерские, текстильные предприятия. Шили одежду, запасали вату, бинты, шерсть и хлопок. Генералы Главной ставки хотели одолеть противника штурмом, сразу бросить на Восточный фронт миллионы вооруженных мужчин, обутых в хорошую обувь и одетых в новую одежду. В то же время западные союзники должны были начать наступление со своей стороны, чтобы одним ударом сокрушить врага.

Макс Ашкенази делал все, чтобы ускорить работу. Он выпускал полотно, шерсть, он закупил машины для производства ваты. Он постоянно что-то пристраивал, что-то расширял, увеличивал. Высокие тыловые армейские чины, щеголявшие в простых солдатских шинелях, словно они бывали на поле боя; гражданские в полувоенных костюмах, в галифе и френчах, были хорошими покупателями, лучшими на памяти Макса Ашкенази. Они сорили деньгами, делали гигантские заказы. Они платили раньше, чем получали товар. Сделки осуществлялись за наличные, словно на свете и не было векселей. Работа спорилась. Ашкенази богател с каждым днем. Каждый удар машин чеканил для него монеты, превращался в золото.

Ашкенази не держал денег в банке. Он скупал имения, фабрики, дома, потому что теперь он знал, что ценные бумаги ненадежны, что они могут потерять свою ценность. То ли дело недвижимость. Она всегда в цене. Вокруг него, Макса Ашкенази, крутились разного рода маклеры и агенты, предлагавшие ему новые дома, магазины, доли предприятий. Как и в Лодзи, он постоянно разъезжал в карете, запряженной парой вороных, которых погонял толстый чернобородый русский кучер. В широкой шубе и шапке из соболя, с набитым бумагами портфелем, Макс Ашкенази целыми днями носился по большому городу, бегал по широким мраморным лестницам банков, взлетал по железным ступеням министерств, служб, интендантств. Он едва находил время на то, чтобы одним глазом взглянуть на дома, которые он покупал, на фабрики, где он становился компаньоном.

Его предприятие работало бесперебойно. Тысячи мужчин и еще больше женщин трудились здесь днем и ночью, делали товары для армии. И вдруг фабрика встала. Рабочие бросили работу.

Все началось из-за хлеба. Столица империи ввозила его недостаточно, на всех ее жителей не хватало. Поезда были заняты перевозкой оружия, войск, раненых. Широкобородые лавочники в белых фартуках поверх полушубков держали в своих лавках скудный запас продовольствия и продавали его только тем, кто мог хорошо заплатить. Для жен бедных рабочих у них продуктов не было.

— Нету, тетенька, — разводили они руками. — Богом клянусь, ничего нет.

Они показывали на иконы с изображением Богородицы, висевшие в красном углу и освещенные красными или зелеными лампадками.

Женщины, загнанные, измученные тяжелым трудом, уходили домой с пустыми руками. Им нечего было подать на стол мужьям и детям. Они собирались перед городскими складами, топтались на замерзших камнях, кричали, ждали, но склады не открывались. В них не было хлеба. Несколько рабочих в валенках, полушубках и меховых шапках примкнули к женщинам; они ворчали, ругались, плевались:

— Эх, горькая жизнь, черт бы ее побрал! Работаешь весь день, а приходишь домой — и в рот положить нечего!

— Надо взломать склады! — послышались голоса. — Они прячут хлеб!

— Надо остановить работу! Без еды нельзя работать!

— Пусть дадут хлеба!

— Хлеба!

Участковые приставы отправили к хлебным складам полицейских, чтобы те выгнали разгневанных людей из торговых рядов.

— Расходитесь по домам! — кричали полицейские. — Когда будет хлеб, вам дадут знать. Не собираться на улицах!

Но люди, стоявшие перед складами, не хотели расходиться.

— Дайте нам хлеба, свиные хари! — кричали женщины. — Без него мы не можем вернуться к нашим детям!

— Заткните глотки, дармоеды! — осаживали полицейских мужчины. — Вы получаете хлеб, и мы тоже требуем хлеба! Мы не уйдем!

Полиция принялась толкать людей, бить их ножнами шашек, но народ не расходился. Мальчишки хватали камни, куски железа, снежки и бросали их в полицейских, кто-то кидал камни в окна запертых складов. Полиция начала стрелять, сначала в воздух, потом в людскую массу. Женщина в мужском полушубке и сапогах упала на снег, поливая его кровью.

Полицейские думали, что теперь толпа разбежится. Но она не разбежалась. Напротив, кровь на белом снегу зажгла ярость людей.

— Бей убийц! Оторви им головы! — закричали люди и бросились на полицейских. — Мы хотим хлеба!

Министр внутренних дел Протопопов, вместо того чтобы послать населению хлеба, послал против него армию, Волынский полк, который еще в пятом году бил в Польше революционеров и доказал свою верность самодержцу. Около фабрик, около служебных помещений, около всех мостов он поставил солдат и приказал им стрелять в бунтовщиков. Трусливый слабак и подлиза, дремучая голова, с которой он к тому же был не в ладах, министр Протопопов, как все трусы, считал, что единственное средство от любого недовольства — страх, угроза применения оружия. Он меньше кого бы то ни было в столице знал о том, что делается в городе. Он не приходил в собственное министерство, редко бывал на совещаниях министров. Он сидел в Царском Селе рядом с императрицей: служил ей в то время, когда император был в Ставке в Могилеве, был предан ей, когда все ее ненавидели. Он, министр Протопопов, и прежде оберегал ее честь. Петербуржцы отпускали в ее адрес, в адрес богопомазанной императрицы, неприличные шутки. Показывая на картину, на которой император вручал раненым солдатам Георгиевские кресты, люди насмехались:

— Царь с Георгием, а его царица — с Григорием…

Они имели в виду Григория Распутина, который считался любовником императрицы. Протопопов приказал полиции следить за народом и не допускать подобного богохульства.