Теперь советчика не было, и император не знал, что делать. Его флигель-адъютанты были так же нерешительны, как он сам. Они только угождали ему и соглашались с ним во всем. Кроме военных церемоний и угощений они ни в чем не разбирались. Генералы были ему чужие. Он не знал, кто из них враг, а кто друг. Некоторое время он ничего не предпринимал. Поскольку он ни до чего не мог додуматься, он пустил дела на самотек. Как всегда, он раскладывал пасьянсы, играл в домино, делал записи о погоде в своем дневнике и трапезничал с флигель-адъютантами. Когда его совсем завалили срочными телеграммами, он внял совету жены, как всякий подкаблучник, уверенный в мудрости своей супруги.

Он видел, что наступило время доказать жене, что он человек с характером. Она постоянно поучала его, попрекала слабостью, говорила, что он не такой, как его предшественники — Петр Великий и Иван Грозный, что народ не чувствует над собой его сильной, стальной руки. Теперь он ей покажет. Нет, он не пойдет на уступки, как ему советуют недоброжелатели. Он применит силу, он истребит врагов и бунтовщиков. Он будет железным царем, помазанником Божьим, несгибаемым, как его предки, могучие правители. В прах и пепел превратит он своих противников!

И он послал за генералом Ивановым. Это был худший выбор, который мог сделать царь, но такова была природа государя — он всегда выбирал самого неспособного человека для выполнения самого важного задания. Царь приказал генералу Иванову выступить в столицу, чтобы штыками и пулями усмирить взбунтовавшихся подданных. А сам со своей свитой немедленно отправился на императорском поезде в Царское Село, чтобы в казачьем мундире и папахе победоносно въехать в столицу, как только генерал покорит город.

Однако на станции Лихославль железнодорожные служащие получили депешу из столицы, подписанную комендантом вокзала сотником Грековым, с указанием не пускать императорский поезд в Царское Село, а отправить в Петроград, в его, коменданта Грекова, распоряжение.

Когда царь услышал, что какой-то сотник Греков издает против него, императора всея Руси, приказы, распоряжается, куда ему ехать, — у него в мозгу стало совсем пусто. Из головы под казачьей папахой выдуло последние обрывки мыслей. Имя сотника Грекова его словно колом по темени ударило. Царь так разволновался, что даже успокоился. Свита стояла бледная вокруг своего неподвижного монарха. Кто-то упомянул Псков, город, в который можно было поехать. Государь кивнул в знак согласия. Куда угодно, лишь бы не к коменданту вокзала, этому наглому сотнику Грекову. Он послал в Царское Село телеграмму ожидавшей его жене.

«Погода сухая и морозная, — телеграфировал он. — Тоскую по тебе, обнимаю тебя, горячо целую тебя и молю за тебя Бога. Ники».

Напрасно царь ждал в своем императорском поезде послания от жены, рапортов от министра Протопопова. Над столицей, над всеми правительственными зданиями, службами и казармами развевались красные флаги. Солдаты срывали эполеты с офицерских мундиров. Министр внутренних дел Протопопов, человек путаных мыслей, которому царь доверил свою семью, свою столицу и свою страну, сидел вместе с остальными царскими министрами в Петропавловской крепости, под охраной солдат, приставленных к ним Временным правительством.

Не потрясение, а радость испытал арестант Нисан Эйбешиц из Лодзи, когда в коридоре петроградских Крестов вдруг раздался шум. Скрипели ключи, открывавшие двери камер, и звенели голоса:

— Товарищи политические, выходите из камер. Революция освобождает вас!

Он, Нисан Эйбешиц, ждал этого призыва каждый день, каждый час, каждое мгновение своей жизни. Он верил в то, что эти слова прозвучат, что он обязательно их услышит. Так же как его отец-меламед всегда был готов к Избавлению, к звуку рога, возвещающего приход Мессии, Нисан был готов к революции, к падению старого капиталистического строя и установлению нового, социалистического. Точной даты он не знал. Конечно, сам он мог и не дожить до такого события, но в том, что оно случится, он не сомневался ни секунды. Оно должно было случиться согласно железным законам марксизма.

Еще больше его уверенность усилилась с началом военных действий. Он страдал от войны: он видел несчастья, смерть и разруху, которые она приносит, наблюдал дикий национализм и патриотизм, которым она заражает массы, и ему становилось больно. Однако, с другой стороны, он сознавал, что буржуазия разлагается, что старый мир стоит у края могилы.

На тайной партийной конференции в столице, прошедшей в первый год войны, он поставил уверенный диагноз больному капиталистическому обществу: в своем стремлении к захвату рынков, в своей жажде наживы воюющие страны неизбежно бросятся в пламя войны и вооружат пролетариат, который затем обернет оружие против угнетателей. Делегаты окатили Нисана холодной водой скептицизма, считая, что он выдает желаемое за действительное, делит шкуру неубитого медведя. Они не верили, что одна-единственная война приведет к падению буржуазии. Но Нисан остался тверд в своих убеждениях. Он видел, что эта война, вовлекающая все новые и новые страны, отражает внутреннее противоречие разлагающегося класса. Он смотрел на буржуазию как на старое тело, к которому цепляются все болячки сразу, мешая излечению друг друга, и которое поэтому должно распасться, раздираемое внутренними недугами и бедами. Нисан предложил обсудить тактику быстро приближающейся революции, словно она, революция, уже стояла на пороге. Товарищи выступили против, они обвиняли Нисана в том, что он говорит о несвоевременных, неуместных вещах. Они призывали заняться более актуальными вопросами, однако Нисан стоял на своем.

Тайная конференция провалилась. Посреди совещания полиция окружила дом, ворвалась в конспиративную квартиру и арестовала делегатов.

— Вот тебе твоя революция, — сказал Нисану один из пессимистично настроенных товарищей, когда их обоих везли в Кресты.

— Пустяки, — отмахнулся Нисан. — Увидишь, что я прав.

Сидя в тюрьме, Нисан не переставал верить, что двери камер вот-вот распахнутся и узников освободят именем революции. Он внушал это заключенным, то и дело говорил о скором освобождении, вызывая насмешки окружающих. Каждый раз, когда у камер раздавался какой-нибудь скрип, заключенные будили Нисана.

— Товарищ, грядет революция и свобода, — шутили они.

Когда однажды в конце февраля двери и вправду распахнулись и раздался призыв выходить, арестанты остолбенели. Они не верили собственным ушам. Один Нисан не удивился. Он быстро оделся и пошел забрать те немногие свои вещи, которые остались в тюремном цеху, и те несколько своих рублей, которые лежали в тюремной канцелярии.

— Товарищ Эйбешиц, простите нас! — извинялись перед ним товарищи по заключению. — Вы оказались дальновидны.

— Давайте поцелуемся, товарищи! — сказал сияющий Нисан и расцеловал всех, даже солдат, стоявших возле камер с оружием в руках.

Он не был потрясен, но испытал радость, беспредельную радость от того, что неизбежное пришло так быстро и он дожил до его прихода.

Преисполненный этой радости, он вскарабкался на большой грузовик вместе со своими освобожденными друзьями и поехал по петербургским улицам, кишащим рабочими и солдатами.