Мира и покоя не существовало – разве что в виде идеала, которому служили множество возвышенных слов, закреплявших молебствием своим иллюзию, будто отсутствия откровенной агрессии достаточно и это само по себе есть доказательство того, что кто-то лучше другого. Но между миром и войной не было дихотомии, не было прямого противостояния, если не считать проявлений повсеместного неравенства. Страдания всепроникающи. Дети голодают у ног богатых владык, каким бы надёжным и уверенным ни было правление этих владык.

В душе его накопилось слишком много сострадания, он знал это, ибо мог чувствовать боль, беспомощность, приглашение к отчаянию, а из отчаяния рождалось желание – потребность – отстраниться, развести руками и просто уйти, отвернуться от всего, что он видел и знал. Если он ничего не мог сделать, проклятье, тогда он и видеть не будет. Какой тут может быть выбор?

И вот мы оплакиваем павших. Оплакиваем тех, кому ещё суждено пасть, и во время войны наши крики звучат пронзительно и громко, а во время мира стенания наши так сдавленны, что мы сами себя убеждаем, будто ничего не слышим.

И эта музыка – песнь скорби, и я до конца жизни обречён слушать её сладкие, пропитанные горечью, ноты.

Покажите мне бога, который не требует от смертных страданий.

Покажите мне бога, прославляющего разнообразие настолько, чтобы приветствовать даже неверующих и не чувствовать от них для себя угрозы.

Покажите мне бога, понимающего смысл мира. При жизни, а не при смерти.

Покажите…

– Прекрати, – скрежещущим голосом потребовал Геслер.

Скрипач, моргая, опустил инструмент.

– Что?

– Нельзя с такой злостью заканчивать, Скрип. Я тебя прошу.

Со злостью? Я сожалею. Он хотел сказать это вслух, но язык внезапно отказал. Опустив глаза, он принялся разглядывать грязный пол под ногами. Кто-то походя – возможно, и сам Скрипач – наступил на таракана. Наполовину раздавленный, вмазанный в кривую половицу, он слабо шевелил конечностями. Скрипач не мог отвести от него взгляд.

Драгоценное создание, клянёшь ли ты сейчас равнодушного бога?

– Ты прав, – сказал он, – на этом я не могу закончить. – Он вновь поднял скрипку. – Вот вам другая песня, одна из немногих, которые я, правда, выучил наизусть. Это из Картула. Называется «Танец паральта».

Он опустил смычок на струны и заиграл.

Развесёлая, безудержная плясовая. В заключительной части довольная собой самка пожирала любовника. Весь экстаз происходящего был ясен даже без слов.

Четверо мужчин рассмеялись.

А потом замолчали вновь.

Могло быть и хуже, сказал себе Флакон, торопливо шагая по тёмному переулку. Агайла могла сунуться левее, а не правее, и вытащить у него из-под рубахи не тряпичную куклу, а живую крысу – которая бы её скорее всего цапнула, потому что кусаться И'гхатан любила больше всего. Интересно, пошёл бы их разговор после этого по другой колее? Вероятно.

Проулки Мышатника выгибались и извивались, узкие, душные, тёмные, и споткнуться в темноте о труп было здесь делом довольно привычным… но пять трупов разом – это всё-таки перебор. Флакон застыл, сердце колотилось как бешеное. Смертью пахло повсюду. Желчь и кровь.

Пять трупов, все в чёрном, в плащах с капюшонами. Такое впечатление, что их порезали на куски. И кажется, совсем недавно.

С соседней улочки до него донеслись вопли, полные ужаса. Боги, что там такое? Он подумал, не запустить ли туда И'гхатан, но не рискнул: сомнений не было, что крысиные глаза ему ещё пригодятся, чуть позже, и если он сейчас лишится своего соглядатая, это будет катастрофа. К тому же, я совсем рядом от места, куда мне надо. Я так думаю, по крайней мере. Надеюсь.

Со всей возможной осторожностью он протиснулся мимо трупов и двинулся к выходу из проулка.

Что бы ни послужило источником криков, оно отправилось в другую сторону, хотя мимо Флакона в сторону доков пробежали несколько человек. На улице он свернул вправо и двинулся в прежнем направлении.

И вот наконец оказался у входа в таверну. Покосившиеся ступени вели вниз. На теле выступила колкая испарина. Здесь. Спасибо, Агайла.

Флакон спустился по лестнице, переступил порог и оказался в таверне «У висельника».

Народу в тесном зале с низким потолком было битком, но вели они себя на удивление тихо. Бледные лица повернулись в его сторону, недобрые взгляды сопровождали каждое движение, пока он мялся в проходе, осматриваясь по сторонам.

Проклятые ветераны. Ладно, хорошо хоть вы тут, а не на улицах, чтобы убивать морпехов.

Флакон протиснулся к бару. Он ощутил, как кукла едва заметно шевельнулась в складках плаща: конечность слегка дёрнулась – правая рука, – и тут он заметил перед собой человека, глядевшего в другую сторону. Широкая спина, могучие плечи. Он опирался о стойку одной рукой, другой подносил кружку ко рту. В прорехах драной рубахи были видны многочисленные шрамы.

Флакон потянулся и постучал человека по плечу.

Тот не спеша обернулся. Глаза были тёмные, как остывший горн.

– Это тебя зовут Чужеземцем?

Мужчина нахмурился:

– Меня мало кто так называет, и ты точно не один из них.

– Я принёс послание, – пояснил Флакон.

– От кого?

– Не могу сказать. Уж точно не здесь.

– Что за послание?

– Твоё долгое ожидание подошло к концу.

В глазах что-то блеснуло, едва заметно, точно кто-то подул на угли.

– Это всё?

Флакон кивнул.

– Если тебе надо собрать вещи, я могу подождать здесь. Только недолго. Нам нужно спешить.

Чужеземец повернул голову, окликнул здоровяка за баром, который как раз затыкал бочонок деревянной пробкой.

– Норов!

Старик обернулся.

– Присмотри за этим парнем, – сказал Чужеземец. – Пока я не вернусь.

– Хочешь, чтобы я его связал? Или избил до потери сознания?

– Не надо. Просто хочу, чтобы с ним всё было в порядке.

– Тут он в безопасности, – ответил Норов, подходя ближе и не спуская глаз с Флакона. – Мы знаем, что Четырнадцатая сделала всё правильно. Поэтому мы тут, а не там, снаружи.

На этот раз, когда Чужестранец покосился на Флакона, во взгляде появилось что-то новое.

– А, – пробормотал он себе под нос, – теперь понятно. Погоди, я скоро.

Флакон проследил за тем, как новый знакомец пробирается через толпу, затем посмотрел на Норова.

– А настоящее имя у него есть?

– Наверняка, – ответил тот и отвернулся.