еще в детском его возрасте и некогда им любимого. Это был игумен Филипп, из боярского рода Колычевых. Он принадлежал к семейству знатному по заслугам предков и искренне благочестивому. Боярин Степан Иванович был любим великим князем Василием как доблестный и заслуженный воевода; жена его, Варвара, была набожна и сострадательна к бедным. Сын их Феодор (мирское имя Филиппа) получил лучшее воспитание в духе того времени: он учился грамоте по церковным книгам, приобрел и сохранил до конца жизни любовь к душеполезному чтению6. Великий князь Василий взял Феодора Колычева ко двору, и юный Иоанн полюбил его. Но в малолетство Иоанна жизнь при дворе была вдвойне опасна: опасна для жизни от крамол боярских, опасна и для сердца от разврата. Горькая судьба, постигшая родственников Феодора7, не могла не подействовать на его сердце: юноша живо почувствовал греховность и пустоту светской жизни. В один воскресный день (5 июня 1537 года) случилось ему во время литургии слышать слово Спасителя: «Никтоже может двема господинома работати». Божественные слова так поразили его, что он решился навсегда расстаться с миром. Это было на 30-м году жизни.

Феодор тайно, в одежде простолюдина, удалился из Москвы и близ озера Онеги в деревне Хижах пробыл несколько времени в занятиях поселянина, чтоб остаться незамеченным в случае поиска; потом явился в Соловецкую обитель, не знаемый никем, и принял на себя суровые работы: сын знаменитых и славных родителей рубил дрова, копал в огороде землю, работал на мельнице и на рыбной ловле. Испытанный в течение полутора лет, Феодор Колычев пострижен по желанию своему в монашество с именем Филиппа и отдан под надзор опытному старцу Ионе Шамину, собеседнику преподобного Александра Свирского. Игумен Алексий послал нового инока в монастырскую кузницу, и Филипп колотил железо тяжелым молотом; потом заставили его работать в хлебне. Везде Филипп оказывался лучшим послушником; несмотря на тяжелую работу, он никогда не оставлял церковной молитвы – первым являлся в храм и последним выходил из него. После девятилетних подвигов смиренный послушник, по единодушному желанию всей братии, был посвящен в сан игумена (в 1548 году) и много потрудился для обители преподобного Зосимы и Савватия8.

Таков был новый избранник, вызванный в Москву на престол митрополии! Первый взгляд на царя должен был произвести тяжкое впечатление на благочестивого игумена: беспокойный, раздражительный вид, зловещий огонь некогда ясных очей, внезапная, ранняя потеря волос должны были высказать опытному старцу всю несчастную повесть души царевой, пожираемой страстями. Царь надеялся, что найдет в Филиппе советника, который ничего не имеет общего с мятежным, по мнению Иоанна, боярством, как удаленный от него сначала образом мыслей и правилами воспитания, потом монашеством на острове Белого моря. Самая святость Филиппа должна была служить укором для бояр – в глазах царя недостойных и нечестивых. Иоанну казалось, что если он вручит подобному человеку жезл первосвятительский, то угодит Богу ревностью к благу Церкви и себе доставит надежного молитвенного и духовного утешителя. Притом он мог надеяться, что смиренный отшельник не станет вмешиваться в дела правления, а, сияя добродетелью, будет и царя освещать ею в глазах народа. Он принял Соловецкого игумена с честью, говорил и обедал с ним дружески; наконец объявил, что желает видеть его на кафедре митрополита. Филипп долго не соглашался принять высокий сан. «Не могу, – говорил он со слезами, – принять на себя дело, превышающее силы мои: отпусти меня Господа ради; зачем малой ладье поручать тяжесть великую?» Царь настаивал на своем. Филипп объявил наконец, что исполнит волю царя, но с тем, чтобы уничтожена была опричнина, от которой страдает держава Русская. Иоанн отвечал, что опричнина нужна для царя и для царства, что против него все умышляют. Святители уговорили Филиппа согласиться на волю гневного царя: «Не вступаться в дела двора и опричнины, после поставления не удаляться с митрополии за то, что царь не уничтожил опричнины, но советоваться с царем, как советовались прежние митрополиты». Таким образом святой Филипп оставил за своей совестью свободу и долг печаловаться за невинно гонимых и говорить о правде евангельской9. В первое за тем время дела шли спокойно. Развратная опричнина притихла, опасаясь пустынного святителя. Царь осыпал его ласками и вниманием уважительным. Москва радовалась, увидев тишину с появлением нового митрополита.

В последней половине 1567 года снова поднялись дела опричнины: доносы, клеветы, убийства, грабежи; особенно по возвращении из безуспешного похода литовского царь был в сильном раздражении, и этим пользовались злодеи. Над стонами невинных смеялись они и предавались гнусным делам. Уже многие знатнейшие бояре сложили головы, кто в Москве, кто по городам; одни в истязаниях, другие под ударами топора на плахе, некоторые пали от собственной руки Иоанна. Уже не только вельможи мнимо опасные, но и мирные безвестные граждане, страшась наглости кромешников, были в отчаянии, запирались в домах, и Москва как будто замерла от ужаса; опустели площади и улицы столицы. Среди страшного безмолвия несчастные ожидали только, не раздастся ли за них единственный спасительный голос – голос Филиппа… Между тем митрополит убеждал владыку Новгородского Пимена и других епископов стать за правду перед лицом гневного государя. Но уже не было в живых святого Германа Казанского, «непобедимого о Бозе ревнителя», а прочие трепетали от малодушия. Тогда ревностный первосвятитель не устрашился и один, без помощников, вступил в подвиг: он отправился увещевать Иоанна в Александровскую слободу – эту берлогу разврата и злодейств. «Державный царь! – говорил он наедине Иоанну. – Облеченный саном самым высоким, ты должен более всех чтить Бога, от Которого принял державу и венец; ты – образ Божий, но вместе и прах. Властелин тот, кто владеет собой, не служит низким похотям и не волнует в самозабвении собственную державу». Иоанн закипел гневом и сказал: «Что тебе, чернецу, до наших царских дел?» Святитель отвечал: «По благодати Святого Духа, по избранию Священного Собора и по вашему изволению, я – пастырь Христовой Церкви. Мы с тобою должны заботиться о благочестии и покое православного христианского царства». – «Молчи», – сказал Иоанн. «Молчание неуместно теперь, – продолжал святитель, – оно размножило бы грехи и пагубу. Если будем выполнять произволы человеческие – какой ответ дадим в день Пришествия Христова? Господь сказал: “Да любите друг друга: больше сея любви никто же имать, да кто душу свою положит за други своя. Аще в любви Моей пребудете, воистину ученицы Мои будете”». Твердый начетчик книжный, Иоанн отвечал словами Давида: «Искреннии мои прямо мне приближишася и сташа, и ближнии мои отдалече мене сташа, и нуждахуся ищущии душу мою, ищущии